Нью-Йорк – Москва – Любовь

– Ты… Ах ты блядь…

Эти слова прозвучали не словами, а клокотаньем. Что-то глубинное, страшное рвалось вместе с ними из Маратова горла, рвалось, рвалось – и вдруг превратилось в короткое неуловимое движение. Не издав больше ни звука, он опустил руку в карман и выхватил ее оттуда уже с ножом.

Лезвие блеснуло в зимних солнечных лучах ослепительнее, чем снег. Алиса как завороженная следила за этим невозможным блеском.

Глава 5

Эстер шла по Садовой, и снег крупными хлопьями летел ей в лицо, слепил глаза. И ей хотелось ослепнуть совсем, да еще и оглохнуть, чтобы не видеть ничего, и ничего, совсем ничего не слышать!

Спектакль, премьера которого прошла три дня назад, назывался «Букет моей бабушки». Ксенька засмеялась, когда Эстер ей об этом сказала.

– Пирог такой есть, – объяснила она. – Бабушка его часто пекла. Давно, когда я маленькая была. А я для него белки взбивала. Надо было ровно двадцать минут взбивать, иначе крепкой пены не получалось.

Спектакль напоминал пирог не только названием, но и тем, что был взбит, как крепкая пена, и выглядел так же празднично.

И Эстер участвовала в нем не только в качестве одной из герлс – у нее был сольный номер! Она появлялась из огромного раскрывающегося шара под бравурную музыку, написанную Дунаевским специально к «Букету», зал взрывался аплодисментами, а она танцевала. И как же это было хорошо, как же замирало от этого сердце!

Впрочем, и общие номера герлс тоже были искрометно хороши. Они перемежались выступлениями приглашенных европейских актеров – итальянского жонглера Труцци, английских эксцентриков Мец-Мец, французов Луизы и Ролана с акробатическими танцами…

Когда во время премьеры Луиза и Ролан появились на залитой таинственным светом сцене, сердце у Эстер сжалось, а потом забилось остро и болезненно. Она не понимала, почему это произошло – движения акробатов были прекрасны в своей пластичности, и не было ровно никаких причин для печали…

Но, как выяснилось вскоре после премьеры, в печали своей и боли она не ошибалась.

– Я собрал вас, товарищи, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие. – Голос режиссера Гутмана звучал так, что не скрашивался даже шуткой. Никто не засмеялся. – Я вынужден сложить с себя полномочия главрежа Мюзик-холла. О том, кто меня заменит, вам сообщит новая дирекция после решения худполитсовета.

– Какая новая дирекция? – оторопело спросил оркестрант Дружников. – Вы о ком, Давид Григорьевич?

– Новым директором театра с сегодняшнего дня назначен товарищ Оглоблин, рабочий завода «Авиаприбор».

Тишина в зале стала совсем уж пронзительной.

– Да-а… – прозвучал наконец чей-то голос. – Непредвиденный сюжетец…

– Непредвиденный?! – воскликнула Вера Друцкая. – А чего вы, собственно, ожидали? Вы газеты читаете? – Она брезгливо потрясла «Правдой», которую держала в руке, и прочитала: – «Полуобнаженными красавицами нам никогда не осуществить лозунг «Искусство – в массы»! И называется весь этот бред «Для кого благоухает букет?». Чего же вы хотите после этого?

– Вера, Вера! – одернула ее костюмерша Аида Борисовна. – Выбирай выражения. – И, понизив голос, добавила: – Помни, твои слова могут иметь опасные последствия, притом не только для тебя.

– Теперь уж выбирай не выбирай…

Друцкая отвернулась от рампы, у которой стоял, через силу улыбаясь, Гутман, и заплакала.

Эстер плакать не хотелось. Она обводила взглядом зал и словно со стороны видела, как непрощающе поблескивают ее глаза.

Она понимала, что видеть этот зал и эту сцену ей осталось недолго.

И вот теперь она шла по Садовой и мечтала о том, чтобы ослепнуть и оглохнуть.

«Знала же, понимала, что обязательно этим кончится! – думала она. – И все равно надежды какие-то глупые питала, сольному номеру радовалась, боялась думать, что… Трусливая дура!»

Так, ругая себя на чем свет стоит, Эстер добрела до кондитерской на углу Тверской и Мамоновского переулка. Она споткнулась о ступеньку у входа и тут только поняла, что пальто у нее не застегнуто, шарф не завязан, голова не покрыта, и если она сейчас же не согреется, то не дойдет до дому.

В кондитерской в этот утренний час стоял полумрак из-за летящего за окнами снега. Посетителей почти не было: цены здесь кусались, а та публика, для которой они были приемлемы, не выходила из дому так рано. Эстер села за столик у окна, заказала чашку шоколада с пирожным «буше» и, ожидая, пока принесут заказ, мрачно следила, как мокрый снег лепится к массивным домам Тверской. Это завораживало, как всякое явление природы, даже природы городской.