Мурка, Маруся Климова

Но Тоня ведь и не собиралась путешествовать в Париж. А необходимость уезжать каждое лето из Москвы ей даже понравилась. По крайней мере, если мать снова явится в отпуск, не придется провести с ней ни дня. К тому же ведь не навеки она привязывает себя к этому Гидроторфу, таких контор и кроме него немало...

Тоня и предположить не могла, что пройдет много лет, что уже и мать умрет, и Иришка выйдет замуж за француза и уедет в свой волшебный Париж, а она все так же будет работать в Мосгидроторфе. Просто потому, что наконец поймет, что в жизни важно, и пустая охота к перемене мест утратит для нее всякую привлекательность.

Еще меньше она могла предположить, что это ее понимание окажется связано с летними поездками в болотную глушь, о которой она знала лишь то, что там живут комары, лягушки, возможно, кикиморы и, кажется, люди.

Тоня ездила на торфяники шестое лето подряд, и в этих выездах не было для нее ничего неожиданного. Даже одежда из года в год требовалась одинаковая: простая, немаркая, чтобы легко стиралась и быстро сохла. Девчонки-учетчицы еще непременно брали с собой платья для танцев в местном клубе, и Тоня брала тоже, но на танцы почти не ходила: не любила пьяных драк, которыми эти танцы неизменно сопровождались.

Так что она даже обрадовалась, узнав, что в полесской деревне Глуболье, рядом с которой ей предстояло провести очередное лето, и клуба-то нет. Вернее, он есть, но стоит заколоченный, с разбитыми окнами, потому что среди выпускников культпросветучилищ никак не найдут желающих нести культуру в такую местность, до которой осенью, зимой и весной добраться можно только пешком.

– Уж, кажется, какой только глуши не навидалась, – ворчала, подпрыгивая в кузове полуторки, нормировщица Катя Кузьмина, – а все равно каждый раз думаю: ну как они тут живут? Ты глянь, Тонька, ведь чистый восемнадцатый век! Если еще не шестнадцатый.

До места, где велись торфоразработки, Кате и Тоне пришлось добираться пешком, несмотря на то что стояло лето. Последние пять километров дороги размыло дождями, и шофер полуторки заявил, что машина и загрузнуть может, а девки как-нибудь добредут со своими рюкзаками, не графских кровей.

– А каб тебя холера! – умело ругнулась по-белорусски Катя. – А если мы в болоте потонем?

– Не заляцайцеся, дзеуки, – добродушно посоветовал шофер. – Як жа вы у дрыгве патонеце? Дзе вы, а дзе тая дрыгва! Хадзице сябе цихесенька вунь туды, праз лясок, и дойдзеце да свайго тарфяника.

– Свайго! – сердито передразнила белоруса Катя. – Твой это торфяник, а не мой. Мой, может, Большой театр и кондитерская на Столешниках!

Пока под Катино неизменное ворчанье они шли по чавкающей от дождей лесной дороге, Тоне казалось, что здесь стоит не то что восемнадцатый или даже шестнадцатый век, а вообще нет никакого века. Ведь и сто лет назад, и пятьсот точно так же плыли по тусклому небу низкие, обещающие дождь тучи, и так же тоскливо шумели деревья, и так же скудно, неласково шелестели сизые овсяные колосья на узком поле перед лесом... Это ощущение – что времени нет совсем и все, что она видит, было и будет всегда неизменным, – почему-то казалось Тоне не унылым, а почти радостным. Во всяком случае, она чувствовала в этой неизменности что-то очень знакомое, как будто даже родное.

– Устала, Тонь? – заметив, что она замедлила шаг, спросила Катя. – Скоро придем, отдохнешь. – И жалостливо добавила: – Тебе б другую работу поискать. Дохловатая ты все-таки, а здоровье беречь надо.

– В двадцать два года рановато вроде здоровье беречь, – улыбнулась Тоня.

– А тебе двадцать два уже? – удивилась Катя. – Я думала... А вообще-то ничего я и не думала, – засмеялась она. – Какая-то ты... Как будто без возраста. Вот кому в старости повезет! Представляешь, будет тебе... ну, не знаю, лет семьдесят, а про тебя и не скажет никто, что старушка.

Катя была если не добрая, то по крайней мере добродушная, так что общение с ней не было для Тони тяжелым. Но Катина привычка к ворчанию и болтовне все-таки немного утомляла.

– Катюшка, ты, может, вперед пойдешь? – предложила Тоня. – Что-то я и правда устала. Посижу, отдохну и догоню тебя, а?

– Ну, посиди, – пожала плечами Катя. – Если лешего или кто тут у них – болотник какой-нибудь – не боишься! А заблудиться и правда невозможно. Иди все прямо да прямо и выйдешь к торфоразработкам.

Тоне не хотелось признаваться, что ей просто хочется остаться одной. Было что-то необъяснимо притягательное в скудности здешней природы. Она словно втягивала в себя, растворяла в себе, и не хотелось нарушать это сильное, немного тревожное притяжение пустой болтовней.