Мурка, Маруся Климова

Голос его звучал теперь почти спокойно. Но Маруся слишком хорошо его чувствовала, чтобы не уловить это едва ощутимое «почти». И чтобы не понять: от этого-то «почти», которого он никому не давал заметить, которое только проступало у его виска бледной стрелою, он и лежит сейчас на этой кровати с беспомощной тоской в глазах.

– Ты теперь выздоровеешь, – наклонившись, шепнула она ему прямо в ухо. – Выздоровеешь и будешь счастливый.

– Ну-ну, – усмехнулся Сергей. – Приятное пророчество. – Теперь он был совсем такой, как всегда. Даже не верилось, что в его голосе только что звучало глухое волнение. – А ты так в цирке и живешь? Может, к нам бы перешла?

– Нет, – улыбнулась Маруся; ей нелегко далась эта улыбка. – Я же там работаю.

– Ну и что? Не тигром же ты работаешь.

– Не тигром. Даже не обезьяной.

Зря она это сказала. Сразу вспомнились милиционеры на остановке и все, что было потом... У нее было все же маловато выдержки, чтобы притворяться спокойной.

– Значит, можешь в цирке работать и на воле жить. Перебирайся, а, Мурка?

– Я пойду, Сережа, – сказала она, вставая. – Врачи и так еле-еле меня пропустили. Ругаться будут.

– Не придешь больше? – глядя ей в глаза, спросил он.

– Приду. Я бы каждый день приходила...

– Если бы что?

– Если бы это тебе помогло.

– Мне это помогает. Приходи, итальяночка моя.

При этих словах он настороженно посмотрел на Марусю.

– Твоя, твоя, – заверила она. – Чья же еще?

– Ладно, – улыбнулся он, – не такой уж я папаша полоумный. Сама пойми: страшно же. Ну кому тебя, такую, доверить? Какому-нибудь... Которому сто лет ты не нужна, а нужно только на каждом шагу доказывать, какой он крутой и что захочет, то получит? Как про это подумаю, так и соглашаюсь с идиотским бабским лозунгом, что все мужики козлы.

Маруся засмеялась, еще раз поцеловала его в висок и вышла из палаты. И увидела Матвея. Он стоял перед нею и смотрел на нее ледяными зелеными глазами.

Глава 14

Маруся сидела на клоунском сундуке и следила, как небо, кусочек которого виднеется в окне между домами, медленно наливается тусклой утренней зеленью. Раньше она любила сидеть на этом сундуке с клоунским реквизитом. Ей казалось, она различает, как разговаривают необыкновенные предметы, которые в нем лежат. Но теперь она ничего не различала, просто сидела на сундуке, потому что не могла уснуть. Да вообще-то и не пыталась она уснуть этой ночью.

«Вот и все, – думала Маруся. – А чего ты ожидала? Что он целоваться с тобой бросится?»

Она ничего не ожидала. Она даже не поняла в первое мгновение, что видит Матвея наяву, а не так, как привыкла видеть все время, пока его не было. И она совсем не удивилась, увидев его. Даже не потому, что было вполне естественно, что он пришел навестить отца. То, что он есть в ее жизни, – это было для нее естественно, как дыхание.

Но оказалось, что его в ее жизни нет. Так он решил, и спорить с его решением было бесполезно. И глупые фантазии про какой-то образ, который всегда с нею, как в плохом кино, были только глупыми фантазиями, больше ничем.

Так она думала, сидя на сундуке у окна. Вернее, такие мысли она втискивала в свою голову, глядя, как светлеет за цирковым окном городское небо. Потом она встала с сундука. Подошла к вешалке у двери. Нащупала в полумраке комнаты свою куртку. Нашла в кармане телефон.

Номер, который Матвей записал в ее тетрадке, Маруся помнила наизусть, хотя вообще-то плохо запоминала цифры. Но позвонить по этому номеру было невозможно. Невозможно было разговаривать с ним как с обычным телефонным собеседником. Он не был обычным собеседником; она не знала, как с ним разговаривать.

Но зато она знала другое. И это «другое» было из категории того, что – важно.

Маруся набрала номер ермоловской квартиры. Она надеялась, что Анна Александровна не станет расспрашивать, зачем ей надо знать, где сейчас Матвей, и растерялась, когда трубку взяла Антонина Константиновна. С ней Маруся за все время, которое прожила у Ермоловых, виделась раза три. Матвеева бабушка существовала на каком-то очень дальнем, незамечаемом краю ее сознания.

Но ее растерянность длилась секунду, не больше. Все это – растерянность, нерешительность, упрямство, желание настоять на своем, все, что прежде казалось ей таким существенным, – было всего лишь детскими глупостями, которые она долго, непростительно долго лелеяла в себе. И они были – неважно.