На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

– Сообщите в полицию, – велел Мышецкий.

– Уже сообщили…

Выяснилось, что два парня, бежав из барака, решили укрыться в одном из притонов Петуховской слободки. Но старая ведьма-бандерша, хранительница притона, встретила их с топором в руках: «Прочь, заразы!»

Делать было нечего, и беглецы, боясь возвращаться в город, ушли в ночную степь. Там и нашли их через несколько дней киргизы – мертвыми, лежавшими возле погасшего костерка.

Было ясно, что эпидемия уже таится по трущобам губернии, незаметные очажки ее, скрытые до времени завалом отбросов, скоро могут распуститься под солнцем в чудовищные цветы…

Далее события следовали стремительно. Еще накануне полковник Сущев-Ракуса исподтишка доложил:

– Влахопулов, боясь холеры, готовится бежать из города, и я, Сергей Яковлевич, счел долгом предупредить вас – будьте начеку.

Губернатор действительно вызвал Мышецкого к себе и поставил в известность, что – по случаю болезни – сдает свою должность до выздоровления вице-губернатору.

– Привыкайте, – сказал Симон Гераклович. – Все равно я скоро оставлю вас здесь хозяином…

И в тот же день Сергей Яковлевич заступил на его пост. Казань телеграфировала, что в субботу двинутся в путь еще два эшелона с восемью тысячами переселенцев, среди которых имеется немало больных. Особенно – детей. Непроверенные признаки – корь, дифтерит, дизентерия.

Мышецкий был потрясен, но сдержался.

– Река вскрылась? – спросил только.

– Нет, лед еще крепок.

– Очень хорошо, – ответил князь машинально.

«Да воздается мне!» – вдруг вспомнилось ему.

Нервно закрестился он на купола церквей, наполненные звоном и вороньим граем.

Еще ничего не было решено. Служба начиналась.

– Господи, – молился вице-губернатор, – помоги мне с хлебом! Помоги мне, господи…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Россия бродила – закваска мятежа распирала ее изнутри, ломая ржавые обручи законов, властных окриков и решений сената. Знаменитое «Тащи и не пущай!», долетавшее и до Уренска, уже не сдерживало России; от нарвских закоулков Петербурга растекалась по России – в пику гимну – озорная песня рабочих:

• Боже, царя возьми:
• нам он не нужен —
• в лоб он контужен
• японца-а-ами-и…

Ветер войны срывал с фасада империи фальшивые вывески. Благолепие царя-батюшки теперь выглядывало из окошка «Монплезира» как явная историческая нелепость. «Война, – писал в это время Ленин, – показывает всем агонию старой России, России, остающейся в крепостной зависимости у полицейского правительства».

На гноище и развале самодержавия сворачивал свою карьеру Сережка Зубатов. Сто рублей из своей кассы он платил Гапону (об этом никто не знал), а другие сто рубликов попу платила охранка (тоже по секрету). С черного хода в кабинеты министров входил дремучий провокатор Евно Азеф со свежей гвоздичкой в петлице безупречного фрака.

А Россию трясло в военных теплушках, она тяжко бредила в рабочих бараках. Был великий канун – что-то должно было хрустнуть в самодержавии. Но… когда?

Дышалось в этом – 1904 – году учащенно: совсем не так, как в другие времена. «Скоро, скоро…»

Глава пятая

1

Конкордия Ивановна встала около полудня и чувствовала себя великолепно. Кофе был так ароматен, бублики так хрустящи, уютный халат так нежно касался тела…

Она сидела перед окном и смотрела, как глухонемой дворник ловит к обеду курицу пожирнее. На тесном дворике, огражденном высокой стеной, экономка развешивала меха, готовые укрыться в сундуках до будущей зимы.

В доме остро припахивало нафталином…

Покончив с завтраком, Конкордия Ивановна еще раз перечла записочку, присланную вчера вечером с доверенной монашенкой:

«Ивановна, пошто мучишь? Приезжай, свет мой. Мила ты. Вместях помолимся. Красота писаная! Пред тобою слаб я. Укрепи меня. Ты только выдохни, а я – вдохну. Не тешь беса – приезжай назавтрева. Ждать буду. Старец твой немощный

Мелхисидек ».

«А я вот и не приеду, – сказала Монахтина про себя. – Много ты воли взял, черт старый…»

В дверь постучали, и Конкордия Ивановна запахнула халатик на пухлых коленях. Бочком заскочил Паскаль и часто-часто зачмокал руку Монахтиной, целуя все выше и выше, пока она не ударила его по лбу:

– Ну, будет! Говори дело…

Осип Донатович сытым котом заходил вокруг красавицы, неслышно ступая на полусогнутых ногах по толстому ворсу ковра.