Обещание нежности

Выражение острого недовольства, гнева, почти ненависти, подмеченное им в этом взгляде, он запомнил на всю жизнь. Запомнил — и даже не обиделся. Ничего не поделаешь, отец любит Павлика, а ведь двоих сразу любить невозможно, правда? Вот и бабушка: она ведь любит Андрейку, а к его младшему брату совсем равнодушна.

Но тут мягкая, нежная рука тронула под скатертью Андрейкину руку, и он почувствовал липкое, тающее прикосновение шоколада к своей ладони. Мама смотрела на него, улыбаясь, и он тут же отказался от своей первоначальной мысли: ведь мама-то любит их обоих! Значит, он что-то еще недопонял в этом странном и путаном мире человеческих любовей и ненавистей. Надо будет подумать об этом на досуге. У него всегда находилось, о чем подумать, — и когда же, скажите на милость, тут разговаривать?!

А на следующий день мама взяла его с собой на работу, потому что бабушке нужно было пойти в поликлинику, а в садик, куда вот уж год как ходил Павлик, они Андрея почему-то так и не отдали. Ему очень понравилась мамина лаборатория: все эти пробирки, и инструменты, и маленькие блестящие приборы с трубой, которые называются микроскопами. Мамин начальник с интересом наблюдал, как Андрей возится с теми вещицами, с которыми ему разрешили поиграть, и неожиданно спросил у его матери — так, как обычно делают взрослые, разговаривая при ребенке о нем же самом громко и открыто, будто он совсем ничего не понимает:

— Я вижу, у вас все наладилось? Андрей больше не доставляет вам беспокойства?

Мать недовольно повела головой. Она, наверное, не хотела говорить об этом при мальчике, но начальник, которого звали Платонов, не унимался:

— Он прекрасно разговаривает. Вот видишь, я же говорил тебе…

— Не так уж прекрасно для своего возраста, — сухо ответила мать.

— Он отличный, здоровый ребенок, — настаивал начальник лаборатории.

В голосе его прозвучало что-то странное, и Андрей с любопытством поднял голову от микроскопа. Во взгляде Платонова он уловил плохо скрытое чувство вины, какую-то неловкость и странную, еле уловимую надежду. А мать, помолчав немного, вдруг произнесла особенным, несколько многозначительным тоном:

— Будем надеяться, Валерий Павлович, в конце концов, от влияния химии, — она как-то странно выделила голосом последнее слово, — не гарантирован ни один человек в нашем неспокойном мире.

И Платонов поддакнул ей с видимым облегчением, точно переводя дух от внезапно мелькнувшей перед ним и так же быстро исчезнувшей опасности:

— Да-да, Наташа, ты права. Ты ведь сама говорила: атомный век.

В общем, у Андрея сложилось впечатление, что говорили эти двое совсем не о том, что пытались выразить в куцых и обыденных человеческих словах. Что-то давнее, глубоко спрятанное в их душах на миг подняло голову, обнажило себя и снова спряталось в сонных глубинах сознания. И в то время, как этот мужчина и мама разговаривали между собой на почти отвлеченную тему, души их беседовали друг с другом на совсем другом, тайном и опасном языке. Вот и верь после этого словам, вздохнул Андрейка. И почему взрослые придают так много значения речи? Но он уже устал копаться в этих непонятных загадках взрослой жизни и с удовольствием вновь занялся микроскопом.

А потом вдруг неожиданно и скоропостижно умерла его бабушка. Он и много лет спустя хорошо помнил то потрясение, которое испытал, придя с мамой в старенькую квартирку, где она когда-то росла, и обнаружив Аллу Михайловну на диване, укрытую пледом, с флакончиком сердечных капель в руке. Она давно уже жаловалась на сердце, и Андрей знал, что здоровье ее основательно подорвано жизненными испытаниями. Она много рассказывала ему про деда, про ту трагедию, что расколола их жизнь на две части, и даже — иногда — о том, как странно и быстро отдалилась от нее Наташа после смерти отца… Но мальчик никогда не думал, что слова «плохое здоровье» так напрямую связаны вот с этим: с неподвижной фигурой бабушки на диване, с клетчатым пледом, завернувшимся на ее лицо, и с бледной рукой, судорожно сжимающей бесполезное лекарство.

Тогда, на кладбище, он и сам не понимал, что с ним происходит: щеки стали мокрыми от слез, сердце разрывается на части, а мама, обычно такая сдержанная, горячо и ласково целует его, прижимая к себе. «Мальчик мой, мальчик! Вот ты какой!..» — слышал Андрей ее шепот и понимал и не понимал, что она имеет в виду. Но бабушку было уже не вернуть, и в тот момент ему было не до того, чтобы разбираться в хитросплетениях смешной взрослой психологии.