Последняя Ева

Надя не поняла, что значат эти слова, но переспрашивать ей было неудобно. Валя уже освободил верхние полки и, спустившись пониже, сам передавал книги матери и Наде.

– Одним словом, сижу рядом с Кадиком на шикарнейшем месте в партере Большого театра. Пока увертюра, рассматриваю окрестные брильянты. У Люськи Кирилловой – роскошные, огромные, но, отмечаю про себя, меньше, чем у Вишневской. Так им, ликую, Галина Павловна, так им, подлым стукачкам! В общем, наслаждаюсь искусством. А на сцене уже балеринки пляшут, в плохоньких таких черных купальниках. Смотри, Миля, толкает меня Кадька, во-он та – Аллегра Кент, ты видишь, какое волнующее адажио? Как же, говорю, глаз не отвести! Это которая, четвертая справа? Нет, говорит Кадик, пятая слева. А-а, ну, ясное дело, просто пре… И вот тут… – Эмилия взглянула на Надю и Валю таким ликующим взглядом, как будто должна была сообщить им что-то самое главное. – И вот тут я наконец различаю среди прочих балеринок эту самую Аллегру Кент – и челюсть у меня отвисает на половине фразы. Молчу и как убитая смотрю на сцену – это я-то! А все дело в том, что эта пятая слева в одинаковом черненьком купальнике танцует так, что каждое движение ее рук мгновенно запоминаешь на всю жизнь! Как это происходит, почему – объяснить невозможно… Но я вдруг понимаю, что такое волшебная сила искусства. В чистом виде понимаю, потому что для меня балет – не кино, а явление абстрактное и в глубине души совершенно мне безразличное. Но она танцует это самое адажио – и я не представляю, как буду жить, когда она остановится!

Эмилия рассказывала так, что Надя сама остановилась, замерла на месте с книгой в одной руке и тряпкой в другой. Валя тоже замолчал, уронив какую-то книгу прямо в ящик.

– Что это ты там бросил, Валька? – тут же заметила Эмилия. – Что за книжка, дай-ка сюда!

Книжка была самая обыкновенная – кажется, учебник с длинным названием, в котором присутствовало слово «лингвистика». Но Надя заметила, как изменилось красивое лицо Эмилии Яковлевны, когда она извлекла книгу из ящика. Какое-то далекое, невозвратное воспоминание мгновенно переменило его, сделало печальным и едва ли не старым…

– Оставь, Валечка, – сказала она. – Папину не надо упаковывать, я ее сама… – Прежнее выражение веселого оживления вернулось на ее лицо. – В общем, дорогая молодежь, дух веет где хочет, это верно было подмечено. Вот какова мораль сей басни!

К тому времени, когда пора было идти за мукой, Надя порядком устала. Она даже не предполагала, что обыкновенное перебирание книг может настолько вымотать! Но подавать виду ей не хотелось, да и зачем? Все равно Эмилия Яковлевна уже успела переодеться в серое креп-марокеновое платье с рисунком в виде темно-розовых пятен, а теперь закалывала свои гнедые волосы прекрасным черепаховым гребнем с перламутром – явно собираясь не в очередь за мукой. Тонкий ландышевый запах ее духов стоял в комнате.

– А где расчетная книжка? – спросила Надя. – Там по сколько кило дают?

– По одному на брата, – ответила Эмилия. – Нам, значит, два выдадут. У меня еще килограмм есть, Ниночка Рагозина из Польши привезла, подарила к Пасхе. В общем, ни в чем себе не отказываем! А ты куда это собрался? – спросила она, заметив, что Валя берет свою кепку.

– За мукой, куда еще, – пожал он плечами.

– А контрольная? – удивилась Эмилия. – Хочешь не сдать сопромат?

– Потом выучу, мам, – улыбнулся Валя. – Ночь не посплю и выучу.

– Да я и одна… – начала было Надя.

– Пошли, пошли, – повторил Валя. – Зачем тебе одной в темноте по подворотням бродить?

Эмилия Яковлевна промолчала.

Выдача муки растянулась чуть не на половину ночи. Очередь стояла спокойно, не возмущаясь. Да и какой смысл возмущаться, по всей стране трудности с мукой, ничего не поделаешь.

– А у моей хозяйки муж к родне на Белгородчину съездил, – рассказывала женщина в сером плюшевом жакете. – Привез целый мешок ржаной, я теперь сама хлеб пеку, как в деревне, бывало. А то в магазине гороховый – не укусишь, в зубах вязнет. А к Пасхе все равно белую надо, не черные же куличи печь-то.

Валя тоже рассказывал Наде разные истории, все больше из студенческой жизни. Вообще-то он не производил впечатления чересчур разговорчивого парня, но сейчас его можно было заслушаться – совсем как его маму.

– В общем-то, у нас среди преподавателей идиотов мало, – рассказывал Валя. – Все-таки специальность сложнейшая, дураков и хотели бы держать, да нельзя. Но попадаются экземпляры! – засмеялся он. – Недавно вечер был на Новый год, в нашем же ДК, потом поехали в общагу. Вина взяли, конечно: намерзлись же, пока добрались. Уселись у девочек в комнате, хорошо, не успели бутылки достать. Сидим, играем на расческах. Ну да, – улыбнулся он, заметив Надину улыбку. – Я, между прочим, очень красиво на расческе играю, большой талант, хоть сейчас в консерваторию. Вдруг в дверь грохочут, открываем – проверка. И, конечно, пошли собрания: зачем, да к кому, да моральный облик… – Валя снова улыбнулся. – А одна доцент наша, по марксизму, так и сказала: «Вот в моей спальне мужчин не бывало никогда!»