Последняя Ева

– Ну не обижайся, милая ты моя, не обижайся! – Он подошел к кровати, погладил ее по голове и поцеловал в растрепавшиеся волосы. – Может, я сам тебя неправильно понял, но я же должен был… Я себя плохо бы чувствовал, если бы не предупредил. Хоть ты и не девочка восемнадцати лет, а все-таки. Или именно поэтому! – добавил он. – Я же не знаю – может, ты ребенка хочешь родить, а у меня и в мыслях нет… В общем, я должен был тебе честно сказать, иначе я себя бы не уважал. – И, чуть внимательнее всмотревшись в ее глаза, в которых слезы стояли огромными светлыми каплями, он добавил уже совсем другим тоном: – Ну Евочка, милая, не обижайся ты на меня! Мне с тобой очень хорошо, поверь, ты так сразу чувствуешь, чего мне хочется… И мы с тобой будем, ты не волнуйся. Я просто должен был предупредить. Я тебе отзвоню на днях, встретимся опять, ладно?

С этими словами он обнял Евины плечи, прижал ее голову к своему животу. Она щекой почувствовала твердые сплетения мышц и его дыхание – чуть учащенное, взволнованное.

– Я побежал, моя хорошая, да? – сказал Денис. – Да не вставай, не вставай, – добавил он, заметив ее движение. – Я сам дверь захлопну.

Он поцеловал ее еще раз – в губы, таким медленным и страстным поцелуем, что Ева даже подумала: сейчас он останется… Но уже через минуту хлопнула входная дверь, потом загудел лифт на лестнице.

Такой был разговор о детях – если так можно было его назвать. Больше они на эту тему не говорили. Да и о чем говорить? Денис сразу высказал свое отношение более чем ясно и ни разу не дал понять, что оно переменилось.

Встретились они тогда через три дня, снова в гарсоньерке, и Ева долго не могла забыть этого свидания – из-за той горячей, неуемной Денисовой страсти, которой были проникнуты эти часы наедине. И из-за того, что сама она впервые почувствовала во время близости не боль, а наслаждение – такое сильное, которого даже ожидать от себя не могла.

«Пусть так, – думала она, лежа рядом с Денисом, вдыхая острый запах его разгоряченного тела и чувствуя, что во всем ее теле еще трепещет отзвук собственного наслаждения. – Пусть все так и будет. Надо же как-то жить каждый день, как-то соотносить свою любовь с повседневностью. Все равно я этого не умею, и почему в таком случае не согласиться с ним?»

О ребенке она тогда вовсе не думала – только о Денисе.

– Да нет, мама, – сказала Ева, придвигая к себе тарелку с молочным супом. – Какие дети? У детей должен быть отец, разве нет? Я вот не представляю, как бы я без папы росла. С ним ведь все совсем по-другому… И зачем мне вообще рожать – чтобы плодить себе подобных? Сомневаюсь, чтобы они сказали мне за это спасибо. Нет, но какова мамаша у этого мальчика! Ей, видите ли, не нравится, что у сына взгляд какой-то не такой!

Последнюю фразу Ева произнесла уже веселым тоном – и понятно было, что разговор окончен.

Глава 11

Полинка поступила в Строгановское просто с ходу. Конечно, Ева всегда знала, что сестра у нее талантливая, но даже она удивилась легкости, с которой все произошло. Да и все они опомниться не успели, как уже оказалось, что вступительные сданы на пятерки и можно всем прекратить волноваться по пустякам.

Именно так обозначила свое поступление Полина уже после первого экзамена по рисунку.

– Что это вы, в самом деле, сидите как на свадьбе? – с порога засмеялась она, явившись наконец домой.

Было уже часов десять вечера, а на экзамен она ушла с утра – и с тех пор ни слуху ни духу.

– Полинка, ну, паршивка, почему ты не позвонила хотя бы! – воскликнула Ева. – Мы волнуемся, ждем… Когда экзамен закончился, а?!

– А чего звонить? – пожала плечами милая сестрица. – Все равно оценки завтра скажут. И вообще, что это вы волнуетесь по пустякам? Да сдала я, все сдала! Поставили кувшин – нарисовала кувшин, очень даже натурально. Ну что я, кувшин не нарисую?

Ее раскосые черные глаза хитро сверкали из-под рыжей челки. Полинка то ли любовалась родительским волнением, то ли смеялась над ним.

Она очень похожа была на папу. Глаза вообще точь-в-точь – как черные виноградины. Непонятно только было, в кого природа наградила ее пышными рыжими волосами. Правда, бабушка Миля считала, что в нее.

– Я тоже рыжая была в детстве, – говорила она. – Потом поумнела и потемнела.

Но Полинка что-то никак не переставала быть рыжей. Наверное, ума не прибавлялось.

Кувшин она, конечно, вполне могла нарисовать. Не зря же считалась одной из лучших в художественной школе и уже даже поучаствовала однажды во взрослой выставке на Кузнецком, на открытие которой Гриневы ходили всей семьей.