Капкан супружеской свободы

– Ладно, годится, - медленно, все еще раздумывая о плюсах и минусах новой постановки, проговорил он. - Пусть будет по-вашему…

И повернулся к Панкратову, подняв на того усталые глаза.

– Ключи от квартиры у тебя есть. Черная папка со сценарием - кожаная, пухлая, в самом нижнем ящике письменного стола в моем кабинете… Привезешь?

Сашка кивнул. Лида захлопала в ладоши, Володя Демичев широко заулыбался. Задвигались стулья, зашелестела одежда, простучали женские каблучки и широкие, размашистые мужские шаги, зазвучали прощальные восклицания - и палата наконец опустела.

Глава седьмая. Возвращение

Саша Панкратов привез ему на другой день не одну, а две кожаные папки, добытые им из недр необъятного письменного стола Соколовского.

– Уж ты извини, старик, - виновато развел он руками, - они у тебя там рядом лежали, обе пухлые и черные, все, как ты описал. Внутрь, в твои бумаги, я, конечно, не полез, поэтому привез на всякий случай обе…

– Ничего, - рассеянно отозвался Алексей, погружаясь в текст пьесы. Работа, которой он не желал себе, вдруг каким-то образом притянула его, поманила и мало-помалу завладела его мыслями. - Ты все сделал правильно, спасибо…

Он превосходно знал, что находилось во второй папке. Личные бумаги, письма и дневники его бабки, красавицы из древнего дворянского рода, опрометчиво вышедшей когда-то замуж за человека, не близкого ей ни по происхождению, ни по духу, и спешно покинувшей Россию в начале двадцатых годов. Странная, запутанная то была история, и Соколовский много раз пытался разобраться в ней - разобраться для себя, для дочери, для будущих внуков… Много раз, и всякий раз напрасно. Слишком много недосказанного и недопрожитого было в этой истории, слишком близко касалась она матери Алексея, навсегда сохранившей грустное детское недоумение о своем характере и судьбе. Да и излишне нервно реагировал на вопросы о бабушке дед, которого Алексей успел еще застать в детстве своем, и совсем уж непонятным для него было то далекое время, перемоловшее жерновами столько людских судеб…

Вот и теперь Соколовский, вздохнув, отодвинул эту папку в сторону, однако же не стал просить приятеля увезти ее назад, домой. Пусть полежит под рукой. Времени теперь много, больше, чем когда бы то ни было. Может быть, стоит попробовать еще раз вчитаться в эти страницы, покрытые мелким, бисерным почерком, от которых веяло девятнадцатым веком, старинной орфографией и изысканной манерой изъяснять свои мысли. Попробует, но, разумеется, потом, когда поймет, как ему ставить новую пьесу.

Однако работа над пьесой не пошла. Материал оказался еще хуже, еще пошлее, нежели помнилось Алексею после первого прочтения. Стремление выжать из зрителя как можно больше сентиментальных слез явственно читалось в каждой строчке, а ставка на интерес неискушенной публики к «красивой богатой жизни» была до такой степени беззастенчивой и неприкрытой, что становилось неловко за автора. Это был худший, на взгляд Соколовского, вид литературного текста, где бездарная идея сопровождалась еще более бездарным воплощением. Так что, промучившись над пьесой с неделю, перекраивая ее и так и сяк, пытаясь хоть как-то связать концы с концами и создать хоть сколько-нибудь стройный контур будущего спектакля, режиссер плюнул наконец на эту затею, мысленно поставил на ней точку и с облегчением закинул папку подальше, с глаз долой, за тумбочку возле кровати.

Дни шли за днями, незаметно перетекая в недели. Май сменился июнем, по городу полетел белый пух, небо ласково засинело в редких просветах между московскими высотками, летнее тепло окончательно вошло в свои бесспорные, хоть и недолгие, права, а Соколовский все еще бездельничал, оставаясь в добровольном заточении, хотя физическое его самочувствие давно пришло в норму. Читая и перечитывая любимые книги, играя в шахматы с милейшим эскулапом Валерием Васильевичем, целыми часами бродя по тенистому парку, окружавшему клинику, он словно пытался усмирить, «затетёшкать» свою душевную боль, лаской и нежностью уговорить ее отпустить своего пленника на волю. Он мысленно разговаривал со своей бедой, как с капризным младенцем или норовистым скакуном, он сжился и почти сдружился с ней. Но, может быть, подсознательно не желая расставаться с ней окончательно и даже подозревая, что его беда - последнее звено, связующее с теми, кого он любил, Алексей все-таки хотел вновь почувствовать себя прежним. Прежним, то есть тем сильным, стойким, отважным и в меру циничным Соколовским, каким был когда-то.