88  

Джулиус приложил все усилия, чтобы Джейн предстала перед гостями в полном блеске. Рано утром в дверь номера Таппенс, который она делила с молодой американкой, раздался загадочный стук. Это был Джулиус. В руке он держал чек.

– Вот что, Таппенс, – начал он, – могу я попросить тебя об услуге? Возьми вот это и похлопочи немного, чтобы вечером Джейн было что надеть. Вы все ужинаете со мной в «Савое». Понятно? Денег не жалей. Усекла?

– Заметано! – в том же духе ответила Таппенс. – Мы отлично проведем время. Одевать Джейн – чистое удовольствие. Никого красивее я в жизни не видела.

– Вот именно! – пылко отозвался мистер Херсхейммер.

Эта пылкость вызвала лукавые искорки в глазах Таппенс.

– Да, кстати, Джулиус, – сказала она стыдливо. – Я… я ведь еще не дала вам ответ.

– Ответ? – повторил Джулиус, бледнея.

– Когда вы… просили меня стать вашей женой, – запинаясь, произнесла Таппенс, скромно потупившись (ну вылитая героиня ранних викторианских романов[97]), – и ничего не желали слушать, я… я подумала и…

– И что? – спросил Джулиус. На лбу у него заблестели бисеринки пота.

Таппенс стало его жаль.

– Ах ты, дурак, – сказала она, – зачем ты тогда это затеял? Я же сразу поняла, что у тебя ко мне ничего нет!

– Это почему же ничего? Я питал… и по-прежнему питаю к тебе огромное уважение, симпатию, восхищение…

– Хм! Грош им цена, если нет еще одного, одного-единственного чувства! Разве не так, старичок?

– Не понимаю, о чем ты! – с апломбом ответил Джулиус, но по его лицу разлилась жгучая краска.

– Ну-ну, расскажи-ка это своей бабушке! – съехидничала Таппенс, со смехом затворяя перед его носом дверь, но тут же снова ее приоткрыла и с благородной скорбью изрекла: – Я всегда буду помнить, как меня вероломно бросили у алтаря!

– Кто это был? – спросила Джейн, когда Таппенс вернулась в их гостиную.

– Джулиус.

– Зачем он приходил?

– По-моему, в надежде увидеть тебя, но я этого не допустила. И не допущу до вечера, пока ты не явишься во всей славе своей, как царь Соломон[98], чтобы поразить всех! Собирайся. Мы отправляемся по магазинам!

Для подавляющего большинства двадцать девятое, грозный «Профсоюзный день», о котором столько кричали, прошел без примечательных событий. В Гайд-парке и на Трафальгарской площади произносились речи, по улицам довольно бесцельно бродили не слишком стройные колонны, распевая песню «Красное знамя»[99]. Газетам, намекавшим на всеобщую забастовку и начало террора, пришлось снять уже готовые заголовки. Наиболее дерзкие и находчивые принялись доказывать, что мир был сохранен исключительно благодаря их советам. В воскресных выпусках появилось краткое извещение о кончине сэра Джеймса Пиля Эджертона, знаменитого адвоката. В понедельник были напечатаны хвалебные некрологи. Причина его внезапной смерти так и осталась загадкой для общественности.

Томми правильно предсказал ее последствия. Организация держалась на указаниях покойного. Лишившись дирижера, она тут же развалилась. Краменин спешно отбыл в Россию, он уехал утром в воскресенье. Заговорщики в панике бежали из Астли-Прайерс, в спешке оставив там множество бумаг, безнадежно их компрометирующих. Имея на руках эти доказательства, а также найденный в кармане покойного дневник, в котором кратко излагались цели и механизм заговора, правительство успело в последнюю минуту созвать конференцию. Руководители профсоюзов вынуждены были признать, что их использовали в качестве пешек в чужой игре. Правительство пошло на некоторые уступки, которые были охотно приняты. Все завершилось не войной, а миром.

Кабинет министров знал, как близка была катастрофа. А в памяти мистера Картера навсегда запечатлелось то, что произошло накануне поздним вечером в некоем доме в Сохо.

Когда он вошел в грязную комнатушку, великий адвокат, его старинный друг, обличенный собственными признаниями, лежал мертвый. Из бумажника мертвеца он извлек договор и тут же в присутствии четырех свидетелей сжег его… Англия была спасена!

И вот теперь, вечером тридцатого, Джулиус Херсхейммер принимал гостей в отдельном кабинете «Савоя».

Первым после Томми и Таппенс с Джейн приехал мистер Картер. С ним был холерического вида старец, при виде которого Томми покраснел до корней волос. Он сделал шаг вперед.

– Ха! – сказал старец, уставившись на него слегка выпученными глазами. – Ты ведь мой племянник, а? Выправки никакой, но, кажется, в деле ты себя показал недурно. Так что мать тебя все-таки воспитала не так уж скверно. Ну, да кто старое помянет… Согласен? Как-никак ты мой наследник, и теперь я назначу тебе содержание… и можешь считать Челмерс-парк своим домом.

  88  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×