Спокойно, Маша, я Дубровский!

– Загранпаспорт брать?

Вообще-то я не предполагала партизанить за рубежом, но дело могло обернуться как угодно...

– Перспективно мыслишь! – похвалила я братца и тоже приготовилась взять с собой комплект документов.

Причем загранпаспорт еще долго – минут пять – искала по всем шкафчикам и ящичкам, пока не вспомнила, что он лежит в тайнике на антресолях. Есть такое чудо чудное в моей комнате – напоминание о кладовке, из которой я сделала встроенный шкаф. Кладовка была высоченной, шкаф немного пониже, и над его «крышей» осталось сантиметров тридцать пустоты. К ней можно получить доступ, если сдвинуть в сторону верхнюю дощечку. Отличный тайник, жаль, простаивает! Я иногда прячу там что-нибудь просто так, для удовольствия.

25

Минут через пятнадцать Зяма снова заглянул в мою келью, чтобы спросить, не найдется ли у меня для него подходящей сумки. Я оценивающе оглядела братца и ответила отрицательно. Зяме хватило ума одеться для партизанских действий вполне демократично, в стиле, который он сам назвал «молодежно-пиратской эклектикой». Наряд составляли художественно продранные в самых неожиданных местах бледно-голубые джинсы, облегающая черная футболка и мокасины из кремовой замши. Против обыкновения, наш дизайнер не злоупотребил оригинальными аксессуарами, ограничился браслетом из черной кожи и полированной стали на запястье и серебряной серьгой в ухе. Длинные кудри, с которых Зяма добросовестно смыл временную рыжину, прятались под косыночкой-банданой. Она имела прелестную расцветку – беленькая, в крошечных голубых незабудочках. По мнению Зямы, он был одет настолько незатейливо, что ни одна из его собственных эксклюзивных сумок с непритязательным нарядом не сочеталась. Поэтому все свое партизанское добро братишка без церемоний свалил в белую бязевую наволочку, из которой получился неплохой вещмешок.

– Ему бы еще какие-нибудь лямочки... – просительно сказал Зяма и проник ищущим взглядом в нутро моего платяного шкафа. – Вот это, например, что за ленточка?

Я не позволила ему похитить поясок от моего пеньюара, закрыла шкаф, посмотрела на часы – из получаса, отпущенного мне Денисом на подготовку к нашему свиданию истекло больше двадцати минут, – и сказала:

– Некогда эстетствовать! Бери свой узелок, и бежим, пока Кулебякин не нагрянул. Подходящую сумку у Трошкиной спросим.

Мамуля в своей комнате активно пальпировала ноутбук, фиксируя свои впечатления от лицезрения модельного привидения. Мы не стали прерывать этот процесс пошлой сценой прощания и ушли в надвигающуюся ночь тихо, как японские партизаны-ниндзя.

И вот пусть только кто-то попробует сказать, что телепатии не существует! Еще как существует! Между нашим этажом и Алкиным мы с Зямой встретили – кого бы вы думали? – Трошкину собственной персоной! Она шла не куда-нибудь, а к нам на седьмой и несла... сумку!

Застенчиво поздоровавшись с Зямой, Алка протянула мне довольно большую, почти новую торбу из принтованного хлопка и сказала:

– Тебе же вроде она нужна? Вот, возьми!

Я от изумления потеряла дар речи полностью, а Зяма только частично.

– О-бал-деть! – по слогам сказал он, потрясенно взирая на Трошкину.

Алка, как видно, совсем недавно вынырнула из купели, волосы у нее еще не высохли, и вся она благоухала мылом, шампунем, кондиционером, маской, маслом, лосьоном, кремом – воняла, как парфюмерная лавка после погрома! При этом сама подружка, по всей видимости, мнила себя не иначе как уменьшенной копией Афродиты, свежевылупившейся из морской пены: на Зямину реплику она ответила жемчужной улыбкой благосклонного божества и одновременно с сумкой, которую я не успела подхватить, обронила кокетливое: «Ах, милый, ты преувеличиваешь!»

– Обалдеть! Самое то, что нужно! – повторил Зяма, рассматривая не Алку, а подобранную им сумку. – Это что же за вьюноша тут обезображен?

На сумочном холсте был не столько изображен, сколько реально обезображен худосочный хлопец в донельзя приспущенных джинсах. Ротовое отверстие парнишки было распахнуто в крике, глаза зажмурены, поперек подбородка чернела узкая бороденка, похожая на полоску изоленты, – в общем, молодой человек имел вид мученика. Причина его страданий была не вполне ясна. У меня сложилось впечатление, будто бедолага до полусмерти измучен фолликулярной ангиной, но продолжает убивать себя пожиранием эскимо, но Трошкина объяснила мне, что никакое это не эскимо. Это микрофон. И юноша не ест его, он поет песню. Для пущей убедительности она даже пропищала пару строчек известного всей Европе хита, и Зяма, обладающий более музыкальным слухом, чем я, сумел узнать песню: