Сеанс мужского стриптиза

Вода – не кипяченая, но чистая, питьевая, была в кухне – большая пластиковая бутыль с краником. Где-то там, в шкафчиках, должен был найтись и крахмал.

Борис Акимыч босиком прошлепал в кухню и с некоторым удивлением увидел там раскладушку, которой с ночи в помещении не было. На ней, кренясь, как падающая Пизанская башня, дождавшаяся наконец своего звездного часа, сидела дочь Индия.

– И ты тут, девочка? – удивился он.

– Доброе утро, папочка! – хлопнув ресницами, уже в падении промямлила девочка.

Она боком свалилась на подушку и тут же засвистела носом, как закипающий чайник.

– Спи, детка, спи, рано еще! – сказал на это заботливый папуля и посмотрел в окно, за которым кумачовым полотнищем плескался рассвет.

Это было ошибкой: смотреть Борису Акимычу следовало себе под ноги. Все еще глядя в окно, он сделал шаг к буфету, и вторая добычливая мышеловка победно клацнула зубами.

– О-о-о, м-мать! – проскрежетал пойманный в ловушку полковник.

Часть реплики он все-таки проглотил, чтобы не побеспокоить спящую дочурку, хотя у него прямо-таки руки зачесались отшлепать предприимчивую негодницу, превратившую кухню в минное поле.

Сдерживая ругательства, Борис Акимыч проскакал к буфету, достал из выдвижного ящика крепкий короткий нож и с его помощью ловко избавился от капкана. Избавиться же от приобретенной легкой хромоты сразу не удалось, ступать на ногу, побывавшую в пасти мышеловки, было немного больно.

Приготовив по бабушкиному рецепту домашнюю микстуру от расстройства живота, Борис Акимыч вышел из дома. На крыльце он ненадолго задержался, оглядывая двор.

Хлопок наружной двери заставил Зяму вновь открыть один глаз. Сквозь гамачное переплетение веревок он увидел на крыльце еще одну перекошенную фигуру.

– Опять мамуля? – удивился он и открыл второй глаз.

Кособокая фигура на крыльце приставила ладонь к глазам и из-под козырька обозрела двор. Варвары Петровны нигде не было видно, вероятно, она надолго засела в туалете.

– Бедная Басенька! – виновато вздохнул Борис Акимыч и шагнул с крыльца.

Прихрамывая, он прошел к дощатому скворечнику дворовой уборной и остановился неподалеку, с сочувственной улыбкой на лице и стаканом мутной воды в руке.

Капустин, основательно заплутавший в чужом дворе, оглянулся и увидел угрожающе застывшего Бориса Акимыча. Бегать под носом у хозяина дома вдоль забора в поисках потерянной лазейки охромевший Федя не рискнул. Надеясь, что некстати выдвинувшийся во двор мужик вот-вот вернется в дом, он присел в огороде, удачно спрятав голову в ряду капустных кочанов. Выдать Федю могла только белая рубашка, но он замаскировал ее какой-то темной тряпкой, своевременно подвернувшейся ему под руку. Не зря Зяма оставил на скамейке свой вампирский плащ!

Тем временем в доме проснулась Варвара Петровна – ватное одеяло лишь отчасти приглушило громкий стук входной двери. Писательница ощупью поискала рядом мужа, не нашла и широко открыла глаза.

– Боря, ты где? – обеспокоенно позвала она.

На ее вопрос никто не ответил, и Варвара Петровна встала, чтобы самостоятельно выяснить, что происходит. Борису Акимычу не раз случалось потихоньку ускользать под покровом ночи из супружеской постели, но такое бывало только в старые времена, когда полковника в неурочный час звала на подвиги боевая труба.

Превозмогая боль в травмированной ноге, Варвара Петровна проследовала из комнаты в прихожую, а оттуда вышла на крыльцо, задержавшись только для того, чтобы сунуть ноги в шлепанцы.

Не успевший сомкнуть очи Зяма, увидев на крыльце третью по счету кособокую фигуру, окончательно лишился сна. Он сел в гамаке и трагическим голосом принца Гамлета, терзаемого разнообразными и мучительными сомнениями, добрым шекспировским стихом простонал:

– Никак пришла еще одна мамуля?!

– Боря, ты где? – прозаически позвала Варвара Петровна.

Боря – он же Борис Акимыч, с доброй улыбкой взирающий на щелястую дверь уличного клозета, – услышал голос жены у себя за спиной, удивленно заморгал и обернулся.

– Хотелось бы мне знать, чем они там занимались? Нормальным сексом или опытами по клонированию?! – недоверчиво проговорил Зяма, имея в виду затейников-родителей. – Надо же – три мамули!

Зяма любил свою родительницу, но три мамули разом (и все, как одна, хромоногие!) – это было уже чересчур!

В этот момент через дверь летней кухни из дома выступила заспанная Индия, закутанная в махровую простыню, как закрепощенная женщина Востока. На пороге она запнулась о туфли, которые оставил там Федя, ушибла большой палец и тоже охромела.