Воскрешение

Надев чудо-робу и надежно закрепив под ней меч, Дарк мысленно попрощался с кроватью, на которой провел несколько упоительных часов, пролетевших словно одно краткое мгновение. Опечаленный тем, что больше ему не суждено увидеть ни эту мягкую подушку, ни это теплое одеяло, Дарк накинул капюшон, затем подошел к зеркалу, убедился, что теперь не видно изуродованной части лица, и медленно, как будто плывя, покинул пределы комнаты. Ходить как настоящий монах было довольно легко, но привычка есть привычка… Аламез понимал, что стоит ему лишь немножко задуматься, как он с плавной, неспешной походки мгновенно перейдет на быстрый армейский шаг и тем самым выдаст себя с головой. Непривычную манеру передвижения следовало тренировать, посвящая этому все свободное время.

Медленно «проплыв» коридор и так же чинно-пафосно не спустившись, а снизойдя с лестницы, Дарк снова оказался в питейном зале, принявшем к этому времени более приятный вид. Столы чисты, воздух – свеж, а отчищенный до зеркального блеска пол еще не успели затоптать грязные сапоги посетителей. Впрочем, чуть позже полудня в таверне никого не было, кроме все того же охранника, с опаской взиравшего на лжемонаха из самого дальнего угла зала, и важно восседавшего за стойкой Фанория. Старик гордо обводил взором великого полководца свои владения да баловал стариковский желудок диковинными фруктами, явно завезенными в Альмиру из очень далеких мест и баснословно дорогими.

«Видать, у хмыря отменно делишки идут, коль жрачку себе позволяет заморскую! Не каждый маркиз плоды южных садов такими лоханищами откушивает. То ли посчастливилось старичку подворовать где, то ли мои деньжата уже прогуливает, надеясь, что глотку мне лиходеи перережут?! Нет, дружок, и не мечтай! Ты даже представить не можешь, насколько я живуч, – усмехнулся моррон, спустившись с лестницы и направившись к стойке хозяина. – Вот щас ты мне и дашь отчет, щас и посмотрим, целы ли мои деньжата?!»

– А-а-а, имперец! – с набитым ртом произнес Фанорий, подзывая Дарка одной рукой, а другой поспешно отодвигая блюдо с фруктами к дальнему краю стойки, демонстрируя тем самым интерес к серьезному разговору и нежелание делиться с собеседником изысканным яством. – Ты што тут творишь?! Пошто маскараду устроил?! В святоши обрядился да еще на рожу всяку дрянь налепил… народ честной по ночам пужаешь! Вон ребятки мои от твоего бутафорского уродства чуть штаны не попортили, а энто, между прочим, убытки!

– Коль в прислужники народец такой пужливый берешь, так нечего и убыткам дивиться. Сам виноват, на меня свои хлопоты не перекладывай! – твердо заявил Дарк, садясь на табурет с противоположной стороны стойки и, опровергая не словами, а делом голословное обвинение в дешевых бутафорских трюках, к которым довольно часто прибегают низкие базарные попрошайки, откинул с головы капюшон.

Аламез внезапно почувствовал горечь легкого разочарования. Он ошибся в человеке, он был о Фанории гораздо лучшего мнения, но прозвучавшее в разговоре слово «убытки» быстро расставило все по своим местам. Хозяину заведения были глубоко безразличны душевные переживания парочки впечатлительных слуг. Рана моррона, по его мнению, бутафорская, и незаконное ношение монашеского одеяния служили лишь поводами для того, чтобы заработать на постояльце дополнительный барыш или прикрыть уже произошедшую растрату части отданных на сохранение средств. Однако не в каждом деле стоит рубить сплеча, и далеко не каждому вору следует отрубать руки, порой вполне достаточно их чуть-чуть поломать…

Как ни странно, но именно в этот миг моррон передумал и решил не забирать деньги у мелочного и наверняка не совсем чистого на руку старичка. Во– первых, это были не кровью и потом заработанные сбережения, а всего лишь добыча, чужое добро, расставаться с которым куда легче, чем с нажитым собственным трудом. Во-вторых, Фанорий был понятен Дарку, и хитрые замыслы алчного старикашки были словно выгравированы и украшены вензелями на его морщинистом лбу. И в-третьих, самое главное – в быстро забегавших, вороватых глазках корчмаря Аламез увидел неподдельный и очень сильный страх, стоило лишь тому узреть красовавшуюся на лице постояльца рану. Хоть щека к этому времени уже основательно поджила (как выглядела она утром, Фанорий, к счастью, не видел), но все равно производила незабываемое впечатление и, бесспорно, подняла чужака имперца в глазах бывшего солдата и нынешнего корчмаря, породив в нем сразу два чувства: страх и уважение.