Улыбка Горгоны

– Нет, подожди. Я никогда ничего не требовала, мне ничего от тебя не было нужно, кроме любви, я сама отдавала тебе все… но сейчас… сейчас хочу знать… – И вдруг закричала: – Зачем ты это сделал?

Мирон закурил, мерил шагами комнату, бурча:

– Истеричка. Тупая истеричка. Тебе лечиться надо. У тебя больное воображение, подкрепленное наследственным идиотизмом.

Ее оскорблениями не удивишь, но такой боли Лайма не испытывала ни разу в жизни, а боль плачет, стонет, кричит. Поэтому обрывочные фразы время от времени то взвивались вверх, то падали вниз до шепота, хотя больше произносились на одном протяжном стоне:

– Ну, как же, как же я раньше… это же так просто. Тебя купили. Ты сам сказал, что продашь документы, потому что знаешь, кому. Ты продал друзей. Мы все думали: никого на базе из посторонних, но кто-то же поджег… Машину Беляева испортили, повредили мотор, написали: «Уроем!» Кто, кто, кто? – думали все. Собаки-то ночью не лаяли и были здоровы… Сейф Беляева вскрыли – опять: кто? кто? кто? Как пробрались? А это свой человек! Он здесь, рядом! Зина, Сашка… сколько денег давали для тебя… Тебе приказали их убить? Из-за этих бумажек?

Она подняла файлик, без души и сердца, неживой, но с потрясающей силой уничтожающий живых. К тому времени Мирон докурил сигарету, кинул ее в вазу для конфет, пепельницу Лайма держала на кухне, оседлал стул, поставив его очень близко к ней.

– Мне не приказывали. – Что ж, признание состоялось. – Меня попросили достать документы на «Сосны», пообещали очень большие деньги, дали задаток, мне они нужны, ты знаешь. Подловили меня у станции, когда я по совету Егорова отмахивал километры. Короче, я залез в сейф, Беляев все документы держал там, но нужных уже не было. Потом мне говорили, что я должен делать, я делал.

– Боже мой… – дернулась Лайма. – И Григорий Степанович? И его ты?..

– Нет же, нет!

– Он уехал внезапно, об этом на базе все говорили, ему что-то срочно понадобилось в городе, а кто-то сообщил тем преступникам. Ты? За что? Мирон, за что? Он же тебе как отец был, и всем… Таких людей нет больше, чтоб всем вокруг раздавать… ни ты, ни я его не стоим…

– Да! – рявкнул Мирон зло, а злился на себя. – Я позвонил и сообщил, как договаривались, что Беляев уехал в город. Мне сказали, с ним хотят просто поговорить. Слышала? По-го-во-рить! Я не знал, какую западню ему готовили. Потом… потом я уже стал их человеком, сообщником убийства, мне это доступно объяснили. Ты не знаешь, каково это – чувствовать себя причастным к убийству хорошего человека!

– Не знаю. И не дай бог никому узнать.

– Понимаешь, я жил, как хотел, – заорал Мирон, – а после смерти Беляева мне запретили жить по моим правилам. Тогда мною начал руководить страх. Он съедал меня внутри, душил! И вина душила!

Он обмяк, застыл… Даже сейчас, после жуткой правды, которую он долго скрывал, Лайма пожалела его. Ее ладони легли на руки Мирона, сжали их, а он опустил на ее руки лоб.

– И что дальше? – выясняла она.

– Заставили просить у Зинки документы, – тихо рассказывал он своей единственной подруге, – мол, ты болен, тебе она отдаст, чтоб спасти тебя, дави на жалость, бабы жалостливые. Я пас ее от самого дома, она проторчала в клубе до полночи, когда вышла оттуда, нагнал ее. Вызвался проводить…

– Она не отдала, и ты ее…

Мирон вскочил, опрокинув стул и взорвавшись:

– Да! Да! Да! Не отдаст – уложи! Таков был приказ. Я мог его не выполнять, но я ненавидел ее! И Сашку! У которой тоже не оказалось документов. Ненавидел постоянную радость на их лицах, довольство, насмешки надо мной. А сами-то они кто? Дорогие шлюхи. Ненавидел за отказ. Я мечтал освободиться от этих уродов, втянувших меня в дерьмо, думал, получу бабки, уеду и больше никогда не вернусь сюда. Что ей стоило отдать? Беляева уже было не вернуть, а я жив! Но Зинка… Она сказала, что никто не получит «Сосны», так хотел Беляев! Я даже не помню, как это произошло, будто не я был, а кто-то другой вместо меня… Ничего не чувствовал, ничего… Только потом…

Он поднял страдальческое лицо, Лайма погладила его по щеке…

Глава 20

Теперь не Сеньков ехал на мотоцикле, а, можно сказать, мотоцикл на нем, ибо Алексей катил его по грязи, погружаясь по щиколотки. Это называется, застрял! Дождь почти прекратился, моросил слегка, но это ни в коей мере не облегчало продвижение по разбитой и размытой дороге, а до трассы…

Остановившись на перекур, Алексей достал мобильник: