Прах и пепел

– Мы увеличили ту карточку, – сказала мама. – Я хотела, чтобы у меня был твой большой портрет.

От этого «мы» у Саши екнуло сердце.

– Фотограф сделал две фотографии, вторую Варя взяла себе, повесила на стену, а рядом портрет Сталина, помнишь, Нина была очень правоверная.

– В хорошую компанию я попал, – засмеялся Саша. Но о Варе не расспрашивал, возможно, мама сама что-нибудь еще расскажет.

– Мой руки, – напомнила мама, – а я несу обед.

Все с детства привычное. Так же журчит вода в трубах, та же облупившаяся масляная краска на стенах.

Он вернулся в комнату.

– Хотел у тебя спросить, я проезжал мимо театра Вахтангова. Его бомбили?

– А ты не знал? Погиб актер Куза, помнишь его?

– Конечно. Он вел в нашей школе драмкружок.

– Говорят, он родственник румынского короля.

– Не знаю, может быть. Что же, немцы специально по Арбату метили?

– И Арбат бомбили, и Гоголевский бульвар, и Большой театр.

Она поставила на стол холодный свекольник с нарезанными зелеными огурчиками, блинчики с мясом, кисель – все, что он любил в детстве.

– Ого! Это у вас по карточкам такое выдают?

Мать не ответила, сидела за столом, не отрывала от него глаз.

– Не наглядишься?

Она по-прежнему не отвечала, только смотрела на него. Губы опять дрогнули.

– Сашенька, какие у тебя планы, когда ты уезжаешь?

– Завтра утром.

– Я предупредила Веру и Полину, что ты приедешь, надо с ними повидаться, Сашенька, тетки все-таки, и они так тебя любят.

– Я хотел провести сегодняшний вечер с тобой.

– И я хотела, но они так горевали, что ты их тогда не вызвал в Бутырку на свидание. Я и Нину Иванову предупредила.

– Нину? Она здесь?

– Да, живет на старой квартире. Заходит, спрашивает о тебе. Вчера позвонила, я ей сказала: «Только что с Сашей говорила, завтра он приедет».

– А Макс где?

– Макс на фронте.

– С Ниной просто, она в этом доме, могу забежать к ней на несколько минут. Но тетки – это же на весь вечер.

– Они ненадолго. Ночью появляться на улице нельзя, завтра Вере на службу, а Полине на оборонительные работы, их в шесть утра собирают и машинами везут.

– Ладно, – согласился Саша, – пусть приезжают. А где отец?

Она задумалась, кончиками пальцев нащупывала и прижимала к столу крошки. Сохранилась эта привычка.

– Отец? Отец в Москве. Комнату свою обменял, живет где-то в Замоскворечье, у него жена, дочь, мы с ним развелись официально, я ему дала письменное согласие, паспорт, он сам все оформил. Адреса его и не знаю, но телефон у меня есть, можешь ему позвонить.

– Я это решу.

Он вышел из-за стола, прошелся по комнате, остановился у книжных полок, с недоумением оглянулся на мать:

– Откуда здесь книги Михаила Юрьевича?! – Провел пальцем по корешкам. – Жирмунский, Томашевский, Тынянов… Литературные и театральные мемуары… Анри-де-Ренье, Жюль Ромен, Пруст, Гофман…

– Все было так странно… Незадолго до смерти Михаил Юрьевич поделил свои книги между Варей и тобой: мол, ему надоело жить в пыли. Мы были растеряны, но он настоял. Варя его спрашивает: «Вы уезжаете из Москвы?» Он отвечает: «В некотором роде да». И Варя, добрая душа, предложила ему помочь сложить чемодан. «Умею, – говорит, – хорошо паковать».

– Я был очень привязан к Михаилу Юрьевичу, – сказал Саша. – Почему он покончил с собой?

– Была Всесоюзная перепись, от них потребовали скрыть, что погибло шесть миллионов человек, он не хотел в этом участвовать. Так он Варе сказал. Боялся, наверное, тюрьмы, боялся, что будут бить, пытать. Так мы думаем.

Она опустила голову, помолчала…

– Скажи мне, Саша, тебя…

Он подошел к ней, обнял.

– Нет, меня не били и не пытали. Это началось позже.

Постучали в дверь, вошла соседка Галя, поцеловала Сашу, прослезилась.

– Ну вот, – сказал Саша, – и эта плачет.

Постарела Галя. Раньше шумная была соседка, бушевала на кухне, но отходчивая, жалостливая, сунула Саше в карман пачку папирос, когда его уводили.

– Изменился ты, – всхлипнула Галя, – а какой фасонистый был, помнишь, как тебя во дворе-то звали?

– Помню, – улыбнулся Саша.

«Сашка-фасон» – такое у него было прозвище.

– Где Петя? – спросил ее Саша о сыне.

– Не знаю где! Не знаю. И, боюсь, никогда не узнаю. Он еще до войны в армии служил: двадцатого года рождения, в Белоруссии был. Значит, в самое пекло и попал. Ни письма, ни известия никакого.

– Не отчаивайтесь, почтовая связь с теми частями прервана, дойдет письмо.