44  

– И заслужили тем самым место в раю, – улыбнулась Эмма.

Настоятель вдруг помрачнел.

– Клянусь ранами Христа, мало, кто столь нуждается в милосердии небес, как я, и ни единый миг я не почитал себя достойным звания праведника!

Это было сказано с таким отчаянием, что Эмма невольно внутренне сжалась. Силы небесные, что же совершил сей достойный человек, если он столь непримирим к себе? Она не стала спрашивать, но, когда Седулий перевел разговор на другую тему и открыл ларь, в котором хранились книги, она заметила в нем и плетку для самобичевания с железными крюками на конце. Седулий поспешил закрыть ларь. Словно не замечая изумления молодой женщины, заговорил о древних фолиантах, что монахи-каллиграфы переписывали в скриптории.

– Это наследие прошлого – Гомер, Тацит, Сенека; конечно, все они были язычниками, но их поэзия, мудрость и стиль не должны кануть в Лету.

Нет, Эмме действительно понравился настоятель монастыря святого Губерта. И говорил он не как человек, выросший в глуши, а на прекрасной латыни, с изящными оборотами. Его ирландский акцент был почти незаметен. Но когда Эмма спросила его о прежней родине, лицо настоятеля стало мрачным. Да, он познал много зла и сам был причастен ко злу. Мир с его жестокостями был тяжелым воспоминанием для прелата. И все же он поведал Эмме о той своей жизни, когда он, уже будучи монахом, не раз брался за оружие и проливал кровь. Эмма вздрогнула, когда узнала причину этого – норманны, эти северные исчадия ада, набеги которых терзали изумрудно-зеленую родину Седулия. И тогда он бежал от них, бежал, чтобы найти тихий уголок, где мог молиться и нести в мир веру Христа.

Эмма вдруг поняла, что в ответ на откровенность Седулий ждет ее рассказа, но отводила глаза. Она поняла, что аббат таким образом желает вызвать ее на исповедь, дать ей возможность облегчить душу. И подсознательно она сама желала исповедаться, но не могла признаться человеку, взгляд которого только что так полыхал яростью при одном упоминании о северянах, что именно среди них она оставила столько друзей, столько тепла и нежности. И она была благодарна прелату, что он не стал настаивать на исповеди, а перевел разговор на другую тему.

Они проговорили дотемна. Свеча, которую зажег Седулий, придала холодной келье мирный и уютный вид, а речи – Эмме давно не приходилось ни с кем так разговаривать по душам – внесли покой в ее душу. Голос настоятеля словно убаюкивал ее, гасил в ней боль, страх и озлобленность на весь мир, что владели ею все последнее время. И она чувствовала, что в ней вновь просыпаются силы для жизни.

Уже совсем стемнело, и Эмма с охотой приняла предложение Седулия заночевать в монастыре.

– Вы можете приезжать сюда, когда пожелаете. Ибо отныне для вас весь мир будет ограничен нашей обителью и Белым Колодцем. Я говорю это исходя из слов Эврара. Ибо отныне только Богу известно, когда вы снова вернетесь в мир.

Лучше бы он не говорил этого, ибо в Эмме вдруг что-то полыхнуло, как зарница, и погасло. И тогда пришла тоска. Она ничего не хотела знать о своем будущем, но теперь отчетливо увидела бесконечную вереницу дней, когда она словно в заточении будет коротать время в глуши и безвестности.

Но разве еще недавно она не желала покоя? Нет. Теперь она ясно видела, что, когда бурный поток жизни занес ее в тихую заводь, она испугалась. Она так любила мир с его страстями и событиями, что покой пугал ее. Застыть, замереть, исчезнуть после всего, что она пережила?.. Это будет успокоение, оно излечит боль, но… «Только Богу известно, когда вы снова вернетесь в мир». Видать, у Эврара были причины так говорить. Он знал больше о намерениях Ренье. Для герцога она жена, но жена, которую он был готов отдать на растерзание палачу. В лучшем случае забыть. И тогда Меченый оказал ей единственную милость, какую мог себе позволить, – он спрятал ее в глуши, он уготовил ей тихое существование. И забытье… Ее хотели забыть – и она оказалась спрятанной в Арденнах, словно заточенной.

Она вздохнула, дрожь пронзила ее тело. Когда познавший все искушения мира оказывается загнанным в угол – он может завыть от тоски. Но ему обещают покой. Покой в прозябании.

Она думала об этом, когда поздним вечером стояла под сенью галереи монастыря. Видела, как монахи с песнопениями попарно шли в церковь. Высокий силуэт Седулия возглавлял шествие. Эмма подумала, что этот человек хотел уйти от мира и обрел здесь покой. Но разве это так? Разве его жизнь не наполнена делами и заботами?

  44  
×
×