Третья

Он вздохнул.

– Возможно, мне следовало тогда же вернуться, – вернуться к пресной жизни, так мне опротивевшей. Но я не вернулся. Не знаю, как меня встретила бы моя жена. Возможно, сочла бы, что простить меня – ее долг. А свой долг она исполняла неукоснительно!

Пуаро не преминул заметить легкую горечь в его тоне.

– Однако полагаю, я обязан был больше думать о Норме. С другой стороны, у девочки была мать. Финансово обе были вполне обеспечены. Я иногда писал ей и посылал подарки, но мне даже в голову не приходило поехать в Англию повидаться с ней. Впрочем, винить меня особенно нельзя. Я вел совсем другую жизнь, и мне казалось, что редкие свидания с отцом будут ее только расстраивать и могут дурно на нее повлиять. Как бы то ни было, мне казалось, что мной руководят самые лучшие побуждения.

Теперь Рестарик говорил быстро. Он как будто находил облегчение в том, чтобы выговориться перед благорасположенным слушателем. Пуаро часто вызывал такое доверие и старательно этому содействовал.

– А вернуться на родину ради себя вам никогда не хотелось?

Рестарик решительно покачал головой.

– Нет. Ведь я вел жизнь, которая мне нравилась, для которой я был создан. Из Южной Африки я перебрался в Восточную. Я преуспевал финансово. За что бы я ни брался, все увенчивалось успехом. Все, что я предпринимал один или в компании с другими, приносило богатые плоды. Я часто отправлялся в экспедиции в необжитую глушь. Это была жизнь, о которой я всегда мечтал. По натуре я скиталец. Возможно, именно потому, женившись в молодости, я почувствовал себя запертым, связанным по рукам и по ногам. Нет, я наслаждался свободой и не желал добровольно возлагать на себя прежнее ярмо.

– Но ведь вы все-таки вернулись?

Рестарик вздохнул.

– Да, я вернулся. Видимо, годы берут свое. Кроме того, мне с одним моим товарищем крупно повезло: мы кое-что нашли и получили концессию, которая могла дать богатые результаты, что потребовало бы переговоров в Лондоне. Я рассчитывал на моего брата, но он умер. А я по-прежнему был совладельцем семейной фирмы. Мне следовало вернуться и взять дело в свои руки. Собственно говоря, мне это только тогда пришло в голову. То есть вновь вернуться к существованию в Сити.

– Быть может, ваша супруга… ваша вторая супруга…

– Да, пожалуй, отчасти вы правы. Я женился на Мэри месяца за два до смерти брата. Мэри родилась в Южной Африке, но несколько раз бывала в Англии, и ей очень понравилась жизнь там. У нее даже была мечта обзавестись чисто английским садом. Ну а я? Пожалуй, мне впервые пришла мысль, что я переменился, что прежняя жизнь там теперь меня устроит. И, конечно, Норма. Ее мать умерла за два года до этого. Я поговорил с Мэри, и она искренне захотела создать родной дом для моей дочери. Все это сулило столько хорошего… – он улыбнулся, – что я вернулся домой.

Пуаро посмотрел на портрет над головой Рестарика. Освещен он тут был лучше, чем в загородном доме. Да, все характерные черты сидящего перед ним человека – упрямый подбородок, насмешливые брови, мужественная посадка головы… Но, кроме них, еще нечто, чего человек в кресле лишился. Молодость, победоносная молодость!

Но зачем, подумал Пуаро, Эндрю Рестарику вздумалось забрать портрет сюда, в свою лондонскую контору? Портрет был парным к портрету его первой жены – оба написаны в одно время самым тогда модным художником-портретистом. По мнению Пуаро, естественнее было бы оставить портреты вместе – ведь они с таким расчетом и писались. Тем не менее Рестарик забрал один из них (свой собственный!) сюда, в контору. Что это – тщеславие, желание показать, что он принадлежит Сити, что имеет там вес? Однако годы и годы он провел в необжитой глуши и утверждает, что предпочитает ее цивилизации? Так, может быть, портрет понадобился ему здесь для самоутверждения, для напоминания о нынешней его роли в Сити? Может быть, ему требуется такая опора?

«Или же, – подумал Пуаро, – все исчерпывается желанием похвастать собой? Ведь даже я, – решил он с необычной для себя скромностью, – бываю иногда не свободен от такого желания!»

Незаметно затянувшееся молчание прервал Рестарик. Он сказал виноватым тоном:

– Вы должны извинить меня, мосье Пуаро. Я, кажется, все-таки совсем утомил вас повестью о моей жизни?

– Вам не в чем извиняться, мистер Рестарик. Вы ведь рассказывали свою жизнь, только чтобы объяснить, как она могла повлиять на вашу дочь, за которую очень тревожитесь. Однако истинной причины вы, по-моему, мне так и не сказали. Вы бы хотели, чтобы она была найдена?