Ангелика

— Что произошло в Йорке? — изводила она его через запертую дверь. — Преуспел ли ты в том, чего от тебя чаяли? Доктора воздадут тебе должное за твою работу?

Он оставался за дверью, пока жена не ушла, и лишь затем приказал своему охваченному лихорадкой телу пересечь комнату и добраться до постели.

Она подняла его через два или три часа.

— Ну что еще случилось?

Но Констанс спала. Тем не менее она его разбудила: достало смятения ее бездействовавшего ума. Она разметывала конечности, неразборчиво стенала, скуля, точно животное, что съеживается в виду ножа. Он наблюдал за тем, как ее зрачки вырезывают на внутренней стороне век торопливые бесконечности. Страхи пожирали Констанс даже во сне. Ее лицо выражало бескрайний ужас, перемешанный с бескрайней скорбью. Оно потрясло Джозефа, исторгнув из него нечто сладостное и мучительное, весьма долго не желавшее просыпаться.

Эта жалость, казавшаяся оледенелой навек, дала трещину и потекла, застигнув его врасплох, настолько он свыкся уже с гневом, с подавленным расстройством и постыдными тайнами. Неистовый стук в груди и грохотанье в черепе преследовали Джозефа столь неотступно, что новообретенное дрожащее тепло его потрясло. Он почти поверил в то, что сон снится ему, так нереально он себя ощущал. Спустя мгновение его накрыла волна благодарности к Констанс за то, что она вверила себя ему с такой беспечностью. Корнями их затруднений стали, безусловно, его порывы, неудачи, слабости. Разве могла она о них не знать? Взгляд Джозефа помутнел, и он невразумительно застонал из сострадания к беспрестанным мукам жены, в коих был повинен. Он нащупывал во тьме и простынях ее руки, нашел локоть и запястье. Ее сонные протесты мгновенно усилились:

— Я переменюсь! Оставь меня и дай перемениться! Отвернись!

Он сжал ее руку и прижал ее к своим мокрым губам.

— Девочка моя, не бойся.

Произнося немощные слова утешения, он едва не разревелся. Он шептал их, а Констанс содрогалась и била ногами воздух. Она в корчах перекатывалась с боку на бок; Джозеф и придерживаемые им части ее тела будто составляли единственно недвижные точки вихря, что вечно рвался за свои пределы.

— Моя девочка, я здесь.

Ее глаза разом открылись, и она закричала:

— Нет! Оставь меня! — только сейчас она видела определенно Джозефа, а не образ из сновидения. Ее кошмар не был изгнан при виде живого мужа; видимо, он присутствовал и в ее сне. Он уронил ее руку, она же не отрываясь смотрела на ужасного чужака.

— Ты видела сон, — сказал он спокойно, и жалость испарилась из него с чудовищной скоростью, почти выморозив нутро. — Ты кричала. Я взял тебя за руку.

Что за тяжкое обвинение предъявили ему, если он должен был защищаться? Она сказала:

— Прости меня, папа. Это моя вина.

Закрыв глаза, она откатилась от него; последняя попытка коснуться ее была обречена. Папа, сказала она.

Единственная роль, кою она всегда для него предназначала.

Они лежали в тишине спинами друг к другу. Их ступни, случайно соприкоснувшись, бросались прочь, будто перепуганные зверьки. Сгущавшийся горький гнев, вязкий и холодный, сочился в отделах его духа, кои мгновением ранее согревались и освещались состраданием. Джозеф пытался унять этот гнев; нельзя сдаваться злости так просто. Он не совершил ничего ужасного, определенно не совершил ничего такого, о чем (по меньшей мере) точно знала бы Констанс. Если она обращалась с ним как с врагом, значит, это в ней что-то не так, это ее обуял душевный недуг. Его возлюбленная девочка пострадала, изнемогая под кошмарным бременем.

Майлз говорил ровно об этом.

Прошло время; он услышал, как она встает, чиркает во мраке коридора спичкой, нисходит, разумеется, к ребенку.

Он смежил веки.

Его разбудили крики, хотя самый звук достиг его ушей не сразу. Сначала он выпутывался из сна, прежде срока снабженного оглушающим финалом: толпа женщин и девочек кричала на него, испугавшись его и требуя унять сей же самый страх, стать одновременно бесом и доктором, в то время как сам он мог распознать лишь мебель, коя также кричала на него, опровергая то, что говорили о ней девочки и женщины.

Он поднялся с постели и спотыкуче побежал по комнате туда, где, как он припоминал в полусознании, располагалась дверь. Он ошибся на дюйм или два и обнял косяк, расшибив лоб о его угол. Джозеф выбежал в коридор, готовясь отразить атаку чернокожих, кои вторглись в его дом и напали на его жену и ребенка. Его ярость была даже чище, чем на войне. По крыльям его носа бежала кровь. Джозефа пришпоривал искрометный шок от ушиба и вопли его женщин.