Ангелика

— А вот и твоя мать, — сказал он, не устыдившись своей авантюры. Натолкнувшись на неприкрытое изумление Констанс, он не переставая твердил какую-то муть про досрочные убытия из лаборатории, отложенные встречи с Гарри Делакортом, про желание посодействовать Констанс, дабы новый домашний порядок сделался для нее приятственнее.

— Я замыслил дать Ангелике понять, что наши нововведения касаются и ее, — сказал он. — А равно, моя дорогая, доказать это тебе.

Он был исключительно несокрушим. Он разыгрывал фарс семейного долга и грубо извратил мироздание Констанс, дабы всего только донести до нее: он вполне может изгнать ее прочь; все ее сколь-нибудь ценные обязанности с легкостью может исполнять другая, а то и другой; забота о ребенке — единственное ее назначение — не требует ни малейшего ее участия. Джозеф определенно доказал, что Ангелика примет его, восторженно воркуя: «Папочка!»

Констанс принесла полотенца и ночную сорочку Ангелики; супруг принял это подношение с благодарностями, но ни в коей мере не сдал позиции: тот самый мужчина, что днесь был вовлечен в богомерзкое, кровавое волхвование. Констанс едва находила в себе силы смотреть, как Ангелика забавляется, пока обагренные отцовские руки расчесывают ей кудри.

— Ты непременно причинишь ей боль, вращая расческу подобным манером, — сказала Констанс, перехватывая ее и принимаясь за Ангеликины волосы самолично.

Ангелика, однако, учинила протест:

— Ах, мамочка, у него очень мило получается. Пожалуйста, папочка, вернись.

Сколь просто удалось ему похитить у Констанс все, что было ею любимо! К его гнусному, вуалируемому увеселению, она уступила среброспинную расческу. Констанс удалялась от неестественной пары, шаг за шагом, ожидая, что здравый смысл воспрянет и Ангелика запросит возврата к наслаждениям, кои приковывали их друг к другу. Констанс замирала в проеме двери, находила себе работу в коридоре, шла к лестнице, по-прежнему надеясь быть призванной, затем стала спускаться, но ушей ее не достигло ни одно возражение. Вместо них, в то время как Констанс страшилась зарыдать либо закричать, заслышав эти слова снова, из Ангелики ключом били куплеты «папочка, кроватка!» и «папочка, книжка!», и голос ее становился все тоньше в намеренном представлении себя ребенком младше и позднее. «Папочка, поцелуйчик!»

Констанс небрежно перебирала фортепьянные клавиши. Она начала с «Ледовой музыки», но считанные минуты спустя играла уже «Дремучие леса», не в силах припомнить, когда прекратила первую или приступила ко вторым. Тишина установилась вновь, окутала ее. После всех лишений Констанс мимолетный, насилу мелькнувший в ее жизни проблеск радости продлился лишь четыре с небольшим года. Отныне и впредь девочка станет ходить к учителям. Прилетев домой, она будет вести научные беседы с отцом.

Он подвел Констанс к этому самому фортепьяно, когда владел им безраздельно. Она приняла приглашение на ужин, во время коего призналась, что умеет играть.

— Так сыграйте же, прошу вас, — попросил он едва не мальчишеским голоском, вырвавшимся столь вне запно из обширного мужеского тела. — Этот инструмент принадлежал моей маме, а ныне его не касается ни единая душа.

Она не любила играть для других, и когда он сел позади, понадобилось немало времени, дабы позабыть о его присутствии. Наконец, она стала играть так, словно была в одиночестве, пока со звоном заключительной ноты он не охватил ее за талию и шею, не приблизил ее лицо к своему, не заблудился в повторениях ее имени.

Сегодня Констанс в тишине опустила руки; она дотронулась до ножек банкетки, и в кожу ее впились щепы.

Встав на колени, она осмотрела банкетку. По всей длине трех точеных деревянных ножек бежали новоявленные трещины.

Она взошла наверх, прислушалась у полузакрытой Ангеликиной двери. Она вспоминала, как ее матушка озиралась по углам, дабы отыскать взглядом маленькую Констанс, одну либо в отцовском обществе. Джозеф сидел на кровати Ангелики спиной к двери, согнувшись над дочерью и читая ей о лисице, что замышляла тайным образом обрести некое сокровище.

Однажды он так же читал и Констанс. На рассвете брака, когда его басок журчал вблизи ее уха, Джозеф убедительно сочетал в себе супруга, возлюбленного и воскресшего отца. Он декламировал из книги в кожаном переплете, крашенном в цвет пламени. Констанс припоминала стихи: бес целиком вошел в тело проклятого через пупок и обратил жертву в ящерицу. Вторгавшийся бес искажал самую плоть лица несчастного. «Где облысел второй, там первый весь зарос» — вот и все, что она могла припомнить из той италийской поэмы, хотя образ ее не покинул: существо, что проникает в твое тело и переменяет его, устанавливает господство над всеми членами, оставляя лишь твои думы и твой ужас беспредельными; заточение, ужасающее сокровенной близостью, когда ничто не в твоей власти, кроме страха, отвращения, стыда.