Лавина (сборник)

Елисеев надел халат и вошел в комнату. Жена смотрела телевизор. Показывали рекламу мыла.

— Ты хочешь, чтобы я умер? — серьезно спросил Елисеев.

— Нет. Если ты меня бросишь, я переживу. Я злая. А если умрешь — не знаю.

Он пошел в спальню и лег. Не заплакал. Он плакал только для красоты жизни. А от страха он не плакал.

Галя смотрела телевизор. После рекламы показывали мексиканскую серию. Галя устала от сложностей. Душа жаждала примитива.

Она догадывалась, что Елисеев оттянулся на полную катушку. И была баба. И космическая любовь. У него иначе не бывает. Только космическая. Пламя до самых звезд. Но если в этот костер не кидать дров, пламя падает. И тухнет в конце концов. Через месяц он успокоится. Потом забудет, как ее звали.

Так бывает в каждую поездку. Это входит в его цикл. Любит запоем. Работает запоем. Запойный человек. Он — ТАКОЙ. А она — его жена. Любовницы, наверное, притворно сочувствуют: вот сидит бедная, надуренная… А это они — бедные и надуренные. А она — его жена.

Зазвонил телефон.

«Началось», — спокойно подумала Галя и спокойно спросила:

— Ты дома?

Лена Новожилова переделала с утра кучу дел. Убрала квартиру: на это ушло четыре часа в четыре руки. Помогала соседка Люба по кличке Прядь. Она красила одну прядь волос надо лбом в противоположный цвет. Хотела выделиться среди остальных. И выделялась. С Любой убирать было весело. Одной бы не справиться.

Потом Лена пошла в магазин и купила еду: фрукт манго и овощ авокадо. Оливки. Елисеев должен интересно поесть. Не картошку с мясом, которую ест из года в год вся страна… Но если он привык и если захочет, то можно, в конце концов, приготовить и картошку с мясом. Бефстроганов, например. Для этого нужны лук и сметана. Лена вернулась в чистый дом. Все приготовила. Устала. Села в кресло, закрыла глаза и стала мечтать, как Елисеев переберется к ней со своей аппаратурой и вся квартира превратится в одну сплошную фотолабораторию. У Елисеева два состояния — пить и работать. А у нее — тоже два. Работать и смотреть телевизор. Как раньше обходились без телевизора? Вышивали на пяльцах? Играли на фортепьянах? Ездили на балы?

Они с Елисеевым тоже будут иногда выходить в гости. Он будет стоять с рюмкой, нависать над какой-нибудь барышней. Благоухать розами и дождем. В черном кашемировом пиджаке с шейным платком. Барышня будет смотреть на него снизу вверх сияющими глазами, испытывая возрастное преимущество перед Леной. Лене захочется подойти и устроить им скандал. Но она сдержится. Будет держать себя в руках. В прямом смысле. Обнимет себя за плечи и будет держать в руках.

А потом они вместе вернутся домой. Машины у них нет. Придется добираться на метро и на автобусе. И пока доберутся — все пройдет: и его увлечение, и ее ревность. И даже говорить на эту тему будет лень. Они разденутся и лягут спать под одно одеяло. И ей приснится остров Кипр, на котором она ни разу не была. Елисеев тоже будет чему-то улыбаться во сне. И выражение лиц у обоих будет одинаковым.

Звонка не было. И это становилось странно. Может быть, он потерял ее номер? А может быть, вообще не записал?

Лена подождала до вечера. Позвонила сама. Услышала в трубке его голос.

— Привет, — сказала Лена.

— Привет, — ответил он. Голос — глухой, неокрашенный, и ей показалось, что он не узнал ее. Не понял.

— Это я. Лена.

— Я узнал. Это ты, Лена, — повторил он тем же неокрашенным голосом.

Она растерялась.

— Тебе неудобно говорить?

— Почему? Удобно.

— Что-то случилось?

Елисеев молчал. В мозгах шел великий благовест: митинг соединился с колокольным звоном, и надо всем этим гомонила стая весенних птиц.

Поясницу ломило, почки отказывались фильтровать. Организм восставал против его образа жизни.

Песок и камни — это пляж. Или морское дно, за которое цепляется якорь.

— Мы больше не будем видеться, — сказал Елисеев.

— Почему?

— Потому что я — мертвый якорь.

— А я? А мне что делать? — беспомощно спросила Лена.

— Ну… пять дней не такой уж большой срок.

— Зачем ты говорил, что любишь меня? Что хочешь быть мне мужем?

— Это была правда.

— Тогда правда. И сейчас. Сколько же у тебя правд?

— Две.

Лена молчала.

— Не плачь, — сказал он. — Сейчас трудно. Но с каждым днем будет все легче. Освобождайся от меня.

Лена не плакала. Это он хотел, чтобы она заплакала по нему. Это он выстраивал кадр. Останавливал мгновение.