Лавина (сборник)

Их физические тела совпадали, а ментальные — нет. У них был разный менталитет.

Тамара попятилась от этой разности, медленно пошла вперед пятками. Идти таким образом было неудобно. Она обернулась и пошла нормально, лицом вперед. Тамара уходила с вокзала и боялась, что Юра увидит ее и догонит. И ей казалось, что все люди, идущие навстречу, знают, что она сбежала, и смотрят неодобрительно.

* * *

Посреди мастерской стоял неоконченный памятник павшему воину. Пять женских фигур скорбно склонились над павшим. Воин лежал отдельно, в углу мастерской. А на его месте, на постаменте, спал скульптор, подложив обе ладони под щеку. В мастерской стоял густой, настоянный дух разбитых надежд.

Тамара приблизилась к памятнику. Женские лица были не проработаны, только намечены. Но в центральной фигуре Тамара узнала себя. Она стояла рослая, статная, склонив голову. Волосы он сделал одним тяжелым куском. Лицо почти завешано волосами, но это она. Рядом — ее мать, скорбная старуха, с комплексом овсянки, одинокой старости. Остальные три — тоже на кого-то похожи. Тамара вгляделась и узнала Лидку — круглое личико, фигура — восьмерка, рядом — мать Петька, большая, костистая, покорная в своем горе. И последняя в ряду — теща Петька, плачет, подняв руку к лицу.

Скульптор никогда не видел этих женщин из поселка Солнечный. Он писал просто скорбящих женщин. Но, может быть, все плачущие люди похожи друг на друга. А может быть, он, художник, проинтуировал своими оголенными нервами сегодняшнюю боль. И каждый, кто посмотрит на памятник, увидит знакомых ему людей. Значит, все, что болит в людях, болит и в нем. На то и художник. А она — жена художника.

Как говорила та же Нелка: «За духовку надо платить». Она и платит. И знает за что.

Тамара стояла и смотрела. Плачущие женщины держали, тянули в себя. Хотелось заплакать вместе с ними.

Скульптор проснулся. Сел. Глаза — в красных прожилках. Смотрел осмысленно.

— Это ты? — проверил он себя.

— Я. Приехала.

— А ты уезжала? — удивился Он.

— Я была в командировке, два дня.

— А сегодня какой день?

— Среда.

— Пьяница чертов, — горько осудил он себя.

— Но ведь ты возвращаешься? — деликатно спросила Тамара, имея в виду под возвращением его выход из запоя.

— Возвращаюсь. Только зачем?

— Работать.

— Ерунда. У меня ничего не получается.

Тамара знала за ним: он работал мучительно. Его раздирали сомнения. На творческие муки накладывалась послеалкогольная депрессия. Он тяжело и мучительно перекатывался в своем колесе.

— У меня уже мозги разжижились, скоро через нос потекут.

Он издевался над собой, но всякая ирония оборачивается жалостью к себе. Скульптор жалел себя и ненавидел.

— Глупости. У тебя все получается, — с убеждением сказала Тамара. — Это одна из лучших твоих работ.

— Ее уже сделали до меня. В пятнадцатом веке. Коровкин сказал, что я содрал с «Оплакивания Христа».

— Не содрал, а переосмыслил. И внес свое.

— Ты считаешь?

— Я просто это вижу.

— А зачем повторять то, что уже было?

— Люди страдали и в пятнадцатом веке, и в двадцатом. А павший солдат — тоже немножко Бог. Разве он не умер ради людей?

— Только в тебе моя поддержка. Ты одна меня понимаешь…

— Сиротка… Тебя все понимают.

— Правда?

— Правда, правда… А Коровкин дурак.

Он подошел к ней, прижался как ребенок в темноте. Спрятал лицо в ее волосы.

— От меня, наверное, несет, как из погреба? — виновато спросил он.

— Ерунда. Пойдем домой. Поешь горячего. Мать фасолевый супчик сварила.

Тамара повела мужа из мастерской. Он крепко держался за ее руку, как будто боялся потеряться.

* * *

— Тебя, — сказала мать и положила трубку возле аппарата. — Кто это?

Ей надо было все знать.

Тамара подошла к телефону. Она знала, что звонит Юра. Знала еще до того, как услышала его голос.

— Да, — отозвалась Тамара.

— Я сегодня уезжаю, — спокойно сказал Юра. — Я звоню попрощаться.

Тамара молчала. Ждала вопросов. Но их не было.

— Ты ничего не хочешь спросить?

— Нет. Я все понял.

— Что ты понял?

— Все. Ты должна знать, что меня нет в Москве. Ты должна быть спокойна. Поэтому я звоню.

— Когда ты едешь?

— Через час.

— Ты не хочешь меня видеть?

— Нет.

— Обиделся?

— Не в этом дело. Я разбил лицо и не хочу, чтобы ты видела меня.