Он сидел за столом и играл с дочерью в подкидного дурака.
Я осторожно подошла к нему и заглянула в карты. Он проигрывал. А я не могла ему подсказать.
Он позвонил через два дня. Как обычно.
Я подняла трубку.
Он молчал. Но я его узнала. Я сказала:
— Вот я умру, и ты проиграешь свою жизнь.
— Ты помрешь, как же… — отозвался он. — Только обещаешь…
Мы снова замолчали. Мы умели вот так молчать подолгу, и нам не было скучно. Мы стояли по разные концы города и слушали дыхание друг друга.
Закон сохранения
Первый раз Семечкин появился год назад в отделе кадров.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он. — Моя фамилия Семечкин, зовут Георгий Николаевич. Вообще я русский, но долгое время жил в Грузии, как Маяковский.
Вот тут все написано.
Он протянул свою автобиографию, сел на стул и приготовился ждать.
Заведующая отделом кадров Елена Ивановна взяла автобиографию и начала читать.
— При чем здесь собака? — удивилась Елена Ивановна. — Это автобиография, документ, а не художественное произведение.
— Вы помните, как Маркс начал «Манифест»? «Призрак бродит по Европе…» А ведь «Манифест» — это тоже документ. — Семечкин поднял палец.
Елена Ивановна внимательно посмотрела на палец и сказала:
— Заполните анкету.
— Не надо, я сам составил.
Семечкин вытащил из кармана листок. Листок был вырван из школьной тетради в косую линейку и заполнен с одной только стороны.
— И все? — удивилась Елена Ивановна.
— Конечно, — удивился Семечкин, — здесь все написано.
— Надо указать, имеете ли вы правительственные награды, есть ли у вас родственники за границей.
— А какое это имеет значение для той работы, которую я буду выполнять? Я написал только то, что важно: сколько мне лет — возраст определяет; какое у меня образование — это тоже иногда имеет значение…
— Знаете что, не заводите своих порядков. Заполните анкету и напишите заявление.
— А о чем заявление?
— О том, что просите принять вас на работу.
— Странно, зачем столько бумаг? Раз я поступаю на работу, то, естественно, меня не приволокли — я сам пришел.
— Вот вам бумага, сядьте и напишите. Без заявления нельзя.
Семечкин вздохнул и нарисовал на листке стол, а за столом круглоголового человечка. Вокруг головы человечка он начертал нимб, а вокруг нимба сияние.
— А как писать?
— На имя Вахлакова.
«На имя Вахлакова», — написал Семечкин.
— Адрес укажите.
— Чей?
— Ваш.
— Зачем? Разве мне Вахлаков напишет письмо?
«Идиот», — подумала Елена Ивановна, а вслух спросила:
— Вы где раньше работали?
— В Госконцерте.
— А что вы там делали?
— Фокусы показывал. Это такая скука, я даже начал пить.
— Пишите заявление.
— Ага… — Семечкин погрыз ручку с другого конца и стал писать.
Он написал очень быстро, потом прочитал написанное и отдал Елене Ивановне.
— По-моему, хорошо, — с удовлетворением сказал он.
Елена Ивановна прочитала заявление сначала один раз, потом другой.
— Слушайте, — сказала она, — Семечкин!
— Можете звать меня по имени, мне это приятнее…
— Слушайте, Георгий Николаевич!
— Гия.
— …Ваша работа называется редактор-организатор, а не «золотая рыбка». Какая еще рыбка?
— Вахлаков пообещал мне свободную инициативу, — гордо сказал Гия. Хотите новое корыто, хотите новую избу, а хотите быть вольною царицей?
— Хочу мешок луковой шелухи, — сказала Елена Ивановна, подумав.
— Зачем?
— Яблони на даче опрыскивать.
— Зайдите ко мне через неделю во вторник. Пятый этаж, комната 88, будет вам мешок луковой шелухи.
Журнал «Лампа» был сатирическим журналом, вскрывал недостатки — крупные и мелкие, общественные и индивидуальные.
Когда читатель брал в руки журнал и читал, например, как несправедливо мучают живую рыбу, обязательно возмущался вслух: «Какое безобразие! Это ж надо же, а?»
Далее читатель клал журнал на колени, задумывался над своей судьбой и находил в ней много общего с судьбой живой рыбы. Он снимал с гвоздя венгерский плащ на подстежке и бежал в журнал, а если это было в другом городе, то писал в редакцию письмо.
Людей и писем скопилось много. За каждым стояла целая человеческая жизнь, в которой надо было разобраться.