Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

И — оставив князя за плечами — пошёл, пошёл по ковру к огромному окну на площадь и стал. Смотрели тут так и Никита Панин, и Горчаков, и Ламсдорф — решая Северный союз, турецкие войны, японскую.

Душила обида.

Но всё же владея и гневом своим и обидой — он вернулся, снова сел рядом с князем и стал ему в последний раз растолковывать.

— Знаете, какой главный порок нашего Временного правительства? Чрезвычайная медленность, с которой мы идём навстречу урокам жизненного опыта.

Что князь — не отдаёт себе отчёта в подлинной обстановке. Последовательное решение — это твёрдая власть правительства. Не только отказаться от вздорной идеи коалиции, но теперь же пожертвовать и Керенским — благо он сам заявил об отставке, и подаёт лучший повод. И надо немедленно принять его отставку. Мы дали народу обещание довести страну до Учредительного Собрания — почему же мы так легко уступаем, даже не попытавшись побороться с Советом? Сегодня мы растрачиваем великий капитал народного доверия, вручённый нам в дни революции. И подтверждённый 21 апреля. Введение социалистов только ослабит авторитет власти. Мы загубим всё дело Великого Февраля. Напротив — надо занять активную позицию против возможной атаки Совета. Посмотрите — с каким волнением, воодушевлением после кризисных дней нас поддержала вся страна.

Князь был расслаблен в кресле, и труба боя никак не звала его.

— Ну, в крайнем случае, Георгий Евгеньевич, приймите одного-двух социалистов. Но не перестраивать же всё правительство. И в телеграммах мне пишут: не допускаем замены правительства до Учредительного Собрания.

Мешком сидел князь. Запутались, запутались...

— А второй путь, что ж? Идите на коалицию, перестраивайтесь. В угоду безответственному Совету. Но помяните: это будет распад власти и распад государства.

Слабым нежным голосом возразил не такой-то и хиленький, совсем не щуплый князь:

— Павел Николаевич. Но отчего бы вам не согласиться пойти навстречу демократии? Поменять портфель?

Как?? Новая волна гнева от этой фальшивой личины толкнула Милюкова в грудь. С презрением посмотрел на это ничтожество: зачем? зачем я сам тебя назначил?

Снова встал:

— Нет, князь, я — не стану менять портфеля. Иностранные дела... Я... Нет.

И опять ушёл к окну.

Под холодным весенним небом отрешённо высился Александровский гранитный столп. Уже скоро столетие. Главою непокорной...

Слабость Милюкова была в том, что уже и свои кадетские коллеги не поддерживали его как надо. А с Гучковым — и никогда в жизни не было единства и согласия.

И утвердился:

— Я сегодня вечером уезжаю в Ставку. Мой личный вопрос можете решать без меня.

Ощущение было — что он упал в самую нижнюю точку той вертикали, с вершины которой подал свой „штормовой сигнал” 1 ноября.

Всего полгода назад.

Когда-то в „Освобождении” он назвал себя и своих соратников кандидатами в мученики политической борьбы. Никогда, однако, он серьёзно не ожидал стать мучеником. Как становился теперь.

*****

САМ РЫБАК В МЕРЕЖУ ПОПАЛ

*****

129

Всю ночь и утро сегодня думал и думал Станкевич над вчерашним несчастным голосованием в ИК: одного голоса не хватило! одного! Тупицы! догматики! заучили свои правила, а практически ни на что не способны.

Да ведь это было решение всей русской судьбы — и разве оно по исполкомовским марксистским мозгам?

Всё — сползает, неотвратимо, — и ничего не сделать?

Но не ему ж одному застряло, что всего один голос, — и всей проигравшей половине тоже. А состав присутствующих меняется каждый день, — и как не попробовать переиграть? Это и другие будут требовать.

И пошёл на ИК с решимостью: добиваться переголосовать! Но он совсем забыл, что на сегодня было назначено заседание церемонийное: Альбер Тома, всё просившийся выступить перед ИК, — как раз и был приглашён на сегодня. Он явился с секретарём, переводчиком, кем-то из партийных товарищей, — а исполкомовцы тоже некоторые приоделись почище.

Тома не был высок ростом, но телен, крупная голова, самые упрощённые черты и глаза большие, в полный раскрыв. От этого вид его был не тёртого политика, а доверчивого простака. Уже же выразил он не раз русским товарищам своё восхищение их славной революцией! — а что ж они никак не могут понять и французскую сторону?