Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

— Ну что ж, — сказал. — Наверное — да. Наверно — нам с ними нет пути.

Серебряное плетенье генеральских широких погонов с крупными звёздами. Георгиевские кресты у горла и у сердца. Дугой на груди генштабистские аксельбанты.

Но как ни промахивался Гучков, а всё-таки пока он стоял — был в правительстве стержень. Ещё можно было хоть немного надеяться.

— Только борьба будет, — теперь увиделось Воротынцеву, — ещё в худшей расстановке, чем мы думали вчера.

А Марков, всё так же припёртый в угол, призакинул голову — и навстречу тому, ещё не видимому зареву:

— Я — солдат по рождению, по натуре, по образованию, и что б они там в обществе ни мудрили — я знаю, что Армию — не отдам Совету! Как бы ни были наши шансы малы — не поверю, чтобы великий народ мог так бесславно и так быстро пасть. Пути спасения — должны быть.

137

Когда посылали делегацию из 11-й армии в Питер — узнать, как там и что делается, — никому и в голову не вступало, что они тут засядут в главном Белом зале как судьи, а перед ними как по верёвочке будут проходить все министры и оправдываться. Но Горовой это понял для себя не как высокую честь, а как непривычную работу, за которую в корпусе с него спросят: там в окопах сидят ребята — им Питера не видно, всё в тумане. Шлют доведаться: как рабочие? — по скольку часов работают? сколько вырабатывают и сколько получают? говорят — отлынивают, так коли можно — навести с ними порядок. Потом — белобилетники: добиться полной их проверки, и метлой на фронт, кто укрывается. Ещё и рабочих на заводах проверять: какие до войны вступлены — пусть там, а какие уже с войны — значит прячутся, всех на фронт! И по всем запасным полкам прочистить: офицеры ли, солдаты, кто досе на передовых позициях не был — всех сюда! Потом с дезертирами: надо ж им железный предел положить, гнать сюда, альбо судить, — а что ж нам за них отдуваться, тогда и мы тронемся? Ещё, говорят, военнопленных у нас дюже распустили, что немцев, что австрияков, вольно содержатся, промеж наших баб живут как дома, — нам тогда сидеть тут скрубно, а ещё и работу перебирают, морды наеденные. Ну а превыше всего: как же из войны выбраться? как её кончить, треклятую? И — кого армии слушать: одни приказы от генералов, другие от Совета? А в том Совете, говорят, одни питерские тыловые засели, а от боевых армий нет никого, — так с какой совестью они нами могут управлять?

Фрол Горовой и никогда не был камнем лежачим, под который не течёт, но всегда горячо поворачивался. И тут — к месту его выбрали. Он уже не первую неделю задумывался, что от старого строя к новому пока удобрилось не слишком многое, а то и — хуже пошло. И ежели раньше обо всём царь должон был думать, а нам заботушки мало, — так теперь слишком непонятно: думает ли вообще кто? и — те ли люди думают? Теперь такое время настало, что если сами быстро не возьмёмся, так и в провал всё прогрохаем, и самих себя. И решимо поехал Горовой в Питер — искать, где ж оно, верное. И нежданно попал в этот главный думский зал. (А повидал один день, как сами думские заседали: ох, неладно у них, сильно они с места сшиблены, и нами уже никак не управят, на них не надёжа.)

Собралось фронтовых делегатов, от разных армий, сразу человек за полтораста, все рядом сели и опознавались тут на ходу. Были тут и щелкопёры, кто и в окопах не сидел, а затесался вот. Но больше подобрались ребята дельные, не столько торопились языком чесать, сколько слушать, и друг со другом сознакамливались и между собой столковывались, что в этом мудром Питере делать. Хотя делегаты были вроде себе хозяева, и сами же председателя выбирали и помощников ему, — а веденье собранья всё время как-то уплывало из их рук, а выходили один за другим сильно бойкие от Совета и обо всём говорили как о готовом. И на заводы, мол, идти нечего, там уже всё проверено, рабочие не виноваты в ослабленьи работ, а виноваты хозяева, не озаботясь о достаточном сырье и топливе. И белобилетники, мол, тоже будут проверяться, это дело не быстрое. И к военнопленным не надо зверства, это наши интернациональные пролетарии.

Но и Горовой знал себя бойким и звонголосым, его всегда все слушали, — и тут он стал с места голос подавать в опровержение, так и его узнавали, и он других. Однако два раза он требовал принять железное постановление против дезертиров — а из Совета как-то отводили, подождём.

Мы — ещё слишком простые, какой-то хватки у нас нет. Выйдет наш: „Братцы, дорогие! Мы друг друга понимаем...” — и самые самодельные слова. И правда понимаем — вот это верно! это наше! — а до последнего дела никак не дотянем.