Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

— Тогда — нельзя дольше оставаться нам.

Суровый Щербачёв, с горбатым носом, острым взглядом, лишь чуть моложе Брусилова, ровесник Алексееву, а ещё обильные густые волосы, — ответил, что как бы ни было безысходно, вожди не смеют бросать армию.

А Гурко:

— Если правительство бессильно отклонить эту декларацию — оно должно само в полном составе уйти. И пусть Совет правит. И ведёт армию.

— Ну вот поедем, да сами всё правительству и изложим?

Гурко: ничего не даст.

А Брусилов горячо, с надеждой:

— Наш приезд произведёт большое впечатление на правительство. И на столицу. А тут, сколько бы ни сидеть — мы ничего не решим.

Удручённое котастое лицо Алексеева выглянуло чуть пободрей.

Но там, министрам, всего не выскажешь так откровенно и полно, как мы здесь. Надо подготовить: о чём говорить. И распределить — кому.

— Ну уж если ехать, — приговорил Гурко, — то поставить им ультиматум: объявляют „права солдата” — мы все подаём в отставку одновременно.

145

День перестал отличаться от ночи: клубится мрак непроглядный и ночью, и днём. Весь мир стал — страдание, цвет его — чёрный, это переклубливается в нём и, кажется, уже не может пробиться просвет или найтись опора.

Всё одни и те же мысли плыли через неё, и только их она слышала.

Что именно произошло — Алина и сама не могла назвать. Что именно происходит, какие выходы тут станут искаться, — охватить недоступно. Но, с её тонким ощущением вообще чувств, Алина догадалась, что внешние условия, вот и совместная жизнь, вот и все его новые заверения — никакие не могут помочь: что между ними двумя рухнуло непоправимо.

Алина всячески отгоняла эту мысль, не признавала её, не верила ей, но — чувство такое пришло: что жизнь её разгромлена, раздавлена навсегда. И теперь — изобретай, уступай, прощай, забывай, — а вернуть прежнего всё равно нельзя.

Она была — его царица. А — кто теперь?

Он не хочет это вернуть.

У Чехова прочла: „Как я буду лежать в могиле один, так и живу, по сути, один.”

Мо-ги-лёв.

Могилёв — и стал её могилой.

Рухнуло непоправимо, придавило беспомощную Алину, и она лежала как в параличе, а когда не лежала — так как лежала, и когда не ночь, так как ночь, всё смешалось неразличимо. И эти бесконечные часы суток оставались силы только осознавать свою безысходную трагедию. У какой женщины ещё когда была такая ужасная судьба: ведь он всю жизнь её любил, и сегодня ещё любит, — а рухнуло. Когда не любят — легче, отваливается. Но — любя??

Его надо бы сотрясти, чтобы он очнулся.

Но — как его пронзить?

Он даже стал избегать разговаривать. Внешне соглашается — лишь бы не слушать.

А вот что — все эти муки перенести на бумагу. И дать ему читать.

Мой Обвинительный Акт — так и написать вверху листа. И каждый упрёк, который жжёт невыносимо, записывать под следующим номером.

1. Ты унизил меня не только изменой — но ты растоптал... Ты перестал ценить и понимать, какая хрупкость тебе была доверена...

От страданий иногда отнимается соображение. Но надо изложить ему отчётливо, он должен знать мои терзания.

2. Из-за тебя... И эту самую большую мою жертву... никогда не оценивая и не возмещая...

Боже, как жалко свои задушенные возможности! Напишешь-напишешь — и хлынут слёзы.

3. А что ты вообще дал мне за всю жизнь? Ты лишил меня простора! Ты сделал меня своей послушной тенью.

Говорили Алине: „Ведь вы же — личность, зачем вы так растворились в нём?” Зачем?.. жена да подчинится мужу?.. Да можно сказать: она никогда не жила так, как бы ей хотелось. Всегда — не все потребности бывали удовлетворены.

Ты не поддерживал моих увлечений... Ты гасил мои порывы... А мои порывы — это лучшее во мне. Но если не удалась твоя жизнь — почему нужно замыкать и делать бесцветной мою?

4. А чем когда-нибудь ты для меня пожертвовал? Какой ты совершил для меня подвиг?..

Есть упрёки, уже не раз брошенные ему в лицо. А есть — не прорвавшие, как нарыв, они-то и мучат больше всего. А никому не выскажешь, неловко и Сусанне. Так пусть — ему!

5. Ты убил во мне все желания одно за другим — кроме одного, которое разгорается, оттого что после твоей измены оно открылось ненасыщенным. И оттого, что оно оскорблено...

Ах, если бы мне больше легкомыслия в молодости и потом — мне не было бы так тяжело сейчас!