Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

— А Милюкова что ж, оставим на просвещении?

— Вон его! Прочь!

— Нет, не скажите, Милюков всё-таки из главных могильщиков старого строя, просвещение он заслужил.

А военных дел? Тут как-то против Керенского уже не спорили.

— Но, — отметил Гиммер, — и нельзя засчитывать Керенского в наших советских кандидатов. Он — сверх.

А кто заменит Керенского на юстиции? Было мнение — Малянтовичем, и уже запрашивали московский Совет, но там не хотят, чтобы в министрах были москвичи.

А пожалуй никакая перестановка в шахматах и шашках не так увлекательна, как эта возможная перестановка фигурок с портфелями.

Но, во всяком случае, мы не должны допустить, чтобы буржуазия просто выбросила нам остаток портфелей. Вот — морской министр, кто? Надо его забрать.

Предложили и тут:

— Скобелева.

Скобелев из весёлого лица корчил задумчивое:

— Холодный рассудок велит идти в министры, а горячее чувство молчит.

А ещё не обойтись без министерства труда.

И опять же предложили Скобелева.

Беседа стала распыляться.

Пришли принимать заказы из меню.

152

Да, заседание Четырёх Дум и оказалось „гальванизацией трупа”, как острили враги Думы. Так переволновавшись, такую страстную речь произнеся там, — уже через два-три дня видел Шульгин, что ничему то заседание не помогло, ничего не оживить. Только дождался от горьковской „Новой жизни” облыганья, что это он, Шульгин, стоял добровольцем у виселицы Богрова, проверял, добросовестно ли захлёстнута петля. (Всею душой киевлянин, по какой-то иронии не оказался Шульгин в Киеве в столыпинские дни: лечился в Крыму. Но и каким же мучеником выдвигают теперь Богрова!..) Выступать — выступать уже настолько стало негде, что позавчера в воскресенье Шульгин держал речь на митинге Всероссийского женского союза, докатился.

Митинги, митинги! Да если б рукоплескали со смыслом — тому, кому действительно сочувствуют, так хоть наращивалось бы единство. А то ведь просто — каждому, кто владеет фразой. И тут же забывают для следующего. И на диспутах — теперь не обмен мнений, а борьба за голоса, вынести резолюцию. Кому они нужны? — но ими отравляются все прения. Какая-нибудь газета (больше всего „Известия” Совета) подхватит и печатает, если ей в тон. А какие деланные эти резолюции: от самых тёмных крестьян и солдат — какие социалистические термины, какие сложные требования, — ведь ни ума, ни вкуса у составителей.

И мы, культурные элементы, тонем в этом кипении и тьме. Куда делся весь наш правый край спектра — прогрессисты? октябристы? националисты? Никого, как вымело. (Ну, один Пуришкевич ещё тискает листовку, чуть не саморучно: мол, теперь цензура типографских рабочих. И тоже правда.) Льстецы толпы расплодились, и даже в солидных газетах: „самодержавный народ”! „Все равны и свободны” понято как право никого не уважать, никому не подчиняться. Ни закона, ни собственности не осталось: кто угодно может прийти в любой состоятельный дом и отнимать, что хочет.

Чтобы пользоваться свободой — нужно гораздо больше умственных и душевных качеств, чем свободу добыть.

Вся жизнь — в крушении. Старое правительство все презирали, но все слушались. Новое — все уважают и даже восторженно приветствуют — но не слушаются. Скоро у нас не будет никакой армии: фактически уже наступил сепаратный мир с Германией, немцы оставили на фронте лишь немного войск для поцелуев и лёгкой стрельбы. (И Родзянко с одной стороны, а Церетели с другой — не верят этому.)

Ещё сейчас — могла бы спасти Россию диктатура. Но — нет общественного сознания, что надо подчиниться ей. И — нет человека для диктатуры. Ещё сегодня, наступи ещё сегодня твёрдая власть — может быть, она могла бы спасти Россию? А может быть, уже нет.

Именно после заседания Четырёх Дум стал Шульгин так понимать, что — нет, поздно. Всероссийская воля — вся направлена к саморазложению и небытию. Мы прямиком идём к национальному позору и падению.

Господи! Неужели Россия кончена и никому больше не нужна? Неужели так велики грехи её и наши, что эта гибель заслужена? Не должно больше существовать наше древнее государство? Пришла ему пора распада? — и Ленин уже готовит его первой жертвой на алтарь Интернационала.

Воскресный уход Гучкова из правительства был вскрытием язвы для всех и открытым знаком разложения. Так это Шульгин и понял. И не удивился, что в понедельник Львов дал знать Родзянке, что Временное правительство желает советоваться с Временным Комитетом Государственной Думы.