Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Зиновьев и сам открыл в себе в эти два дня и способность говорить совсем понятно для простых и какую-то неистовость: в нужный момент его волной изнутри подбрасывает, и на противника. И несёт, не зная перегородок, и голос есть, не останавливался, только на секунды набрать воздуха, просто тащил за собой слушателей. И кажется, стал нащупывать, как надо вот это: зацепить их за живой интерес. Но — две тысячи сразу! И как можно влипнуть (уже наскочил в Таврическом), вот: сепаратный мир? Невозможно сказать, что мы за , но и нельзя сказать, что решительно не за , — это будет уступка оборончеству и разрушение Интернационала?.. „А вот, а вот, — посмеивался Владимир Ильич, — попробуйте посредине пройти. Отрицайте и то, и другое.”

Да не предвидишь, какой возникнет поворот. Надо учиться шагать по зыбким туманам.

Но почувствовал Зиновьев в себе зарождение этой смелости. На Совете — так на Совете. С 1905 года Совет рабочих депутатов у нас окружён ореолом. А сейчас — он не наш, и то, что мы видим, — это провально, члены Совета выступают совершенно контрреволюционно. Но держа речь, надо верить, что будущее — за нами!

Пленум Совета сегодня был назначен не рядовой воскресный, как только что был, а — экстренный, и заранее объявлено, что обсуждаться будет коалиционное правительство, — но что народные массы в этом понимали? А собралось больше обычного, скамеек не хватало.

Большевики все пришли раньше, чтобы занять места компактной группой (только так можно действовать едино, протестовать или настаивать). Пришёл и Каменев, узнал, что выступать будет не он, а Зиновьев, и посматривал ревниво, иронически. Впрочем, отношения у них складывались ничего, да были они и ровесники: Каменев, конечно, мямля, но образованный, и хороший советчик. А Зиновьев вообще никакого образования никогда не получал, даже и гимназии, работал немного конторщиком в Елизаветграде, да быстро эмигрировал, сразу познакомился с Лениным и в 20 лет примкнул к нему навсегда. Учиться пробовал в Берне, да что-то неудачно, бросил. Зато чувствовал он в себе динамизм, с которым в эмиграции и не разгонишься, только — вот тут.

Пришли раньше — а пленум назначен на восемь, а начался только в девять, когда прибыла вся соглашательская головка ИК. (Они чувствовали себя просто аристократами и хозяевами, сбеситься можно!) И сразу выступил Церетели со своей набранной уверенностью, что он один — вещатель, и что всегда проголосуют за него.

Страна, оказывается, перед пропастью, подвергается опасности дело всей революции. Уход Гучкова это не просто уход, а апелляция к революционной армии против Совета, это движение империалистической буржуазии, стремящейся продолжать войну, она за спиной Временного правительства тянет его вправо. И Временное правительство на распутьи и обращается к нам, что оно не может управлять страной в таких тяжёлых условиях. Правительству остаётся два пути: или уклониться вправо, или идти на тесное сближение с революционной демократией. И оно предлагает расширить его состав представителями демократии, и только это может спасти революцию. В таких условиях Исполнительный Комитет колебаться не может. Разумеется, ни о каких уступках с нашей стороны не может быть речи. Наша демократическая платформа должна быть целиком принята. И Временное правительство поняло, что эта платформа — спасение для всей страны, и надо звать всю страну под эту платформу. За нами должна пойти и буржуазия, иначе она подпишет себе исторический приговор. Настоящий момент — поворотный в истории русской революции, и только объединение всех живых сил страны... Демократия должна взять часть власти в свои руки. До сих пор было правило „поскольку-постольку”, но если наши представители войдут в правительство — мы будем стоять за него горой. И наши социалисты-министры будут являться в Совет каждую неделю за доверием. И вот Исполнительный Комитет спрашивает у Совета: Действительно ли он правильно поступает и учёл момент.

За годы Зиновьев научился у Ленина видеть, как половинчата и шатка позиция оппортунистов. Они употребляют как будто и правильные термины, и вот трясут именем революции, — а всё вывернут как-нибудь на соглашение и на сдачу. И при жуткой непросвещённости масс, особенно солдатских, сейчас тут, если бы не было большевиков, — головка легко бы проводила с этой толпой любой свой поворот. Но большевики — здесь, и оратор записан заранее, и со всей энергией (перебарывая свою возможную растерянность) — бежит, бежит на замену. И одет он в затёртый пиджак, вид почти рабочий.