Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Но и подавать в отставку — бегство, нечестно.

Что-то не видно было Милюкова, Шингарёва, ещё кого-то. Да всего, наверно, полправительства только и было тут.

И неуместное неподготовленное заседание начали в четвёртом часу пополудни. И видно, что министрам не очень сиделось, — слушали из вежливости.

Правда, Алексеев свой доклад подготовил. На армию посыпались реформы как из рога изобилия, солдатские головы не успевают разобраться. Нельзя позволять безответственным лицам расшатывать армию, они легко издают „приказы”, а армия не в состоянии усвоить, что исполнять, чего не исполнять. Офицеры слишком унижены. А офицер — такой же сын народа, и без него не может быть победы. С самого начала без всяких оснований был взят под подозрение и высший командный состав. Но демократических армий не бывает, и английская и французская мало отличаются от немецкой и австрийской, — везде иерархия, везде беспрекословное подчинение младших старшим. Нашу армию разъедает пропаганда немедленного мира, братание, модная и утопическая формула „без аннексий и контрибуций”, значения и смысла которой солдаты понять не способны, да и сами авторы разбираются плохо. Много навредили известия о Стокгольмской конференции — солдаты поняли её как уже начало мирных переговоров. Надо, чтобы само правительство яснее формулировало задачи. Армия страдает от неопределённости правительственной политики, от колебаний власти, от анархии в тылу. Дальнейшая пассивность фронта грозит ему провалом. К пассивной обороне прибегает тот, кто считает себя разбитым. А на самом деле при нынешнем снаряжении и при здоровой армии мы могли бы в этом году придушить Германию.

Всё — так. Но кто же более всех виноват, если не сам тихоня Алексеев? В ранние мартовские дни вся эта революция была в его руках — и он всех этих птиц выпустил из мешка, а теперь пойди их лови. Да и весь потом март, да и весь апрель, — он первый, кто должен был упереться и стать первым препятствием развалу. Хотя б и пост потерять, ничего.

А министры слушали рассеянно, не захваченно, князь Львов расслабленно. Только очень подтянутые сидели Керенский и Некрасов, и что-то по временам записывали на коленях.

Ещё повозмущался Алексеев „декларацией прав солдата”, — и почему нет прав офицера, и ликвидируется весь дисциплинарный устав, и не новые права надо солдату давать, а напомнить о его обязанностях.

Но высказав это всё и видя невоодушевление правительства, смирный Алексеев как бы испугался, что наговорил слишком много дурного, — и начал замасливать и успокаивать. Что отказ от наступления — не всеобщий, лишь отдельные больные корпуса и дивизии. Что намечаются и признаки выздоравливания, угар всё же и проходит. Положение тяжёлое, но не безнадёжное. Отношения между солдатами и офицерами всё же налаживаются, хотя много предстоит ещё сделать. Снабжение становится более благоприятным. Понизилась производительность заводов — однако и расход боеприпасов понизился пока...

Дипломат... Но не мог согнать с лица страдающе-жалкого выражения.

— И вот мы прибыли, чтобы просить правительство посодействовать тому, чтобы армия поскорей пережила кризис от этих реформ, расстроивших нашу внутреннюю жизнь.

И этот тон Верховного, уже явно теплее принятый министрами, — тотчас же перехватил Брусилов. Он уже щёлкал шпорами, представляясь Керенскому на вокзале. Он уже сюда ехал в одном автомобиле с Керенским и оживлённо с ним говорил. И зорко поглядывал на него весь доклад Алексеева, и поводил свою сухую подвижную голову с почти облезлыми волосами, следил по лицам других министров. Генштабисты, которые все сплошь не любили Брусилова, отчасти по несправедливому кастовому презрению, что тот не кончал Академии, звали его то „берейтором”, то „лошадиной мордой”, но самое меткое было — Главколис. И сейчас, как никогда, Брусилов оправдывал эту кличку.

Сам Гурко, командовав Особой армией на брусиловском фронте, и на 10 лет моложе, сумел так твёрдо и неподчинённо себя поставить, что Брусилов никогда ему не приказывал, а всегда лишь советовался. Проник Гурко и в его главколисье, и в не слишком большую вдумчивость, и в манеру пускать пыль в глаза начальству.

И сейчас, в коротком выступлении, и всё время взглядывая на Керенского, такого ж небольшого роста, сухонького и гололицего, как он сам, Брусилов тоже говорил о выздоровлении, есть отрезвляющие признаки, конечно наши планы зависят от настроения войск, но как только будет у нас боевой успех, то патриотизм охватит всю Россию.