Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого

Сласть дрожащая…

Все же видим: петух с какою яростью курицу топчет, кажется – закогтит насмерть, а поднялась, отряхнулась как омытая, и плавно яичко понесла.

Только Арсений при росте своём, при своей могуте далее всего от пересилья, Катёну боится меж лап раздавить, так и говаривал, не про неё одну: “Баб ещё с девок жалеть надо”. Скажет Катёна ему: “Сенечка, не надо мне попускать! Сенечка, не бесперечь меня лаской, а то я попорчусь!”, – смеётся: “Ты – не попортишься”.

И правда, уж так вилась, трепетала – за одно одобренье его.

А в этот год второй военный – встрапилось Катёне. Но не знала, при приезде мужа – решится ли выговорить? Да что выговорить? – не знала сама.

А он и приехал совнезапу, без письма – а сразу на порог! В двери-то ни в одной не помещался, выше всякой двери – го-спо-дин! Как завихрилась, завертелась Катёна втрое быстрее своего обыка, все дела справляла и баню готовила, семенила-бегала, а в самой колотилось, колотилось – а что? чего?…

И не думала, что засечёт, – “а не засечёшь?”. В игру просто – “а посечёшь?”. А как веник стала подымать – вдруг обмерла, уже не внарошку, страшно стало, а руки сами веник тот подымают, дрожат.

Как крикнет Сенька:

– Да ты уж ли не…?

Надо же! что подумал!… Из игры-то!

– Нет! нет! – закричала Катёна, головой замотала, волосишки туда-сюда…

А веник-то – уж брал он от неё. Уж взял.

– Нет, нет!! – ещё кричала Катёна, а – зажмурилась. Почему – зажмурилась? коли бы в глаза ему, он бы поверил! А так -

не поверил.

И – страшный новый голос услышала, не сенькин:

– А ну, задирай панёву!…

Открыть бы глаза, голосом полным кинуть ему, что – нет!! Так – голоса нет. Так голова – сама вниз, вниз. И – руки вниз. И – взялись за панёву.

А Сенька тогда – ещё жутче:

– Повышь!… Повышь!… Никни!…

А этот голос озверелый уже и не смилуется. Впоследне, ещё не закрытая, нашлась, посмотрела ему в глаза, а он-то выпученный!

– Сенечка, нет! Ни с кем! – то ль крикнула, то ль шёпотом.

А он – во весь гром, уже замахиваясь веночищем:

– Никни, говорю!

Но не толкнул. Сам рукой – не погнул, на пол не кинул. Если б кинул – вскочила бы. Но – не кинул.

И – сама себя, покорно, сама себя закрыв – и открыв же! – опустилась коленами – и ниже – и ничком – головой невидящей и локтями – на банный пол.

И – ожгло, и ожгло наискось и поперёк, горячее, не так как на полке хвостаются, не ждала, как больно, – ожгло! и за разом раз! и за разом раз! – и руками не защититься, руки сами себя закрыли! – и обидно, что бьют, да ни за что ж! – а не крикнула больше.

И он – в молчанку сек.

Жалко себя, беззащитную, заплакала тихо. Но – не крикнула. Плакала в руки, в подол, чуть извиваясь тельцем от охватных ожогов в сорок розг – а не выбиваясь.

От поясницы до подколенок жгло её и рвало – за вины небывшие, за будущие, чтоб их не было, за никакие вины. В покор.

Плакала и ждала, где он остановится, где гнев его пройдёт.

Где милость его наступит. Остановился. Ещё распалённо:

– Что молчишь? Говори – с кем ?

Плакала, всхлипывала.

Пождал.

Помягче два раза опустил веник. Протягом по спине, уж больше как банная ласка.

– С кем?… Что молчишь?

Похлипывала, ответить не выходит.

Наклонился низко, близко и уж без гнева, напуганный:

– Катёнка?!

Сам ей подол с головы отвёл, лицом к себе вывернул, тогда:

– Да ни с кем же, Сенечка! Замкнутая я без тебя…

Сенька ошалел:

– А что ж ты не сказала?

– Да я ж тебе крикнула.

– Да ты не так крикнула!

Боком, щекой прилегла Катёна на пол.

– А чего – не вскочила? Не вывернулась?

Доплакивала Катёна.

До самого полу и он, к её лицу. Тихо, близко:

– Чего ж лежала так покойно?

– Покойно!… Попробуй…

– А – за что ж я тебя? – охмурел.

А она доплакивая, ещё доплакивая, улыбнулась.

– Ничего. Ты ж – господин мой. Буду волю твою знать.

И сама губами дотянулась – стала целовать. Целовать.

А он!… А он!…

И носил, как дитя малое.

И качал.

И губами исправлял, чего веник наделал. Станушка наискось по спине задержалась, она помягчила.

…Забыли они, ждёт ли Фенька Катёну, или свекровь её ждёт к печи, и думают там что, или соседи ещё собрались, – надолго они так и остались в баньке.

Таково – ещё и не было никогда. Не подтопляло так до горла.