Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого

И даже заблистал от гордости. И сам готов на коня?

– Так вы где ж постоянно живёте?

– Теперь в Петербурге.

– И – преподаёте?

Потупился Фёдор Дмитрич, повёл глазами по столику, на вино, на записную книжку.

– Теперь нет. Я теперь… в общем… так сказать… Очеркист.

Ах, вот кто! Ах, из тех как раз, кто и пишет все эти Слова и Богатства!…

15 (Из записных книжек Фёдора Ковынёва)

* * *

– Вашескобродие, – робко говорит Сигней, подвигаясь к войсковому старшине, – позвольте вас спросить, правда, нет ли, гуторят тут у нас…- и понижает голос до таинственности, – будто мериканский царь прислал в Расею письмо… Желает у себя казаков завесть… Мол, русский царь не кормит своих казаков, пущай едут в Америк, у меня голодными не будут?

– И чёрт их знает, – закричал войсковой старшина на Сигнея, – какую ерунду собирают! Откуда это?

– Болтают тут, вашескобродие… Больше бабьи брехни…

– Плюнь ты в глаза этим смутьянам! Твоя родина вот – степь привольная Дона Тихого…

– Самой наш корень, – уныло поддакивает Сигней.

– И нигде на свете ты лучше места не найдёшь!

– Так точно, вашескобродие…

* * *

Приехал со службы казак, в офицеры выслужился. Горница полна гостей, старики за столом, по лавкам – родство и соседство, и женщины, молодые казаки у грубки стоят, в чулане жаркой грудой зрители.

– Это самая ваша форма, Гаврил Макарыч?

– Вобче – присвоенная чину подхорунжего.

– Очень прекрасная форма.

– Только по этому чину хлебопашество вам будет трудно, пожалуй. За время службы от нашей польской работы, небось, отстали?

– Желание было, конечно, послужить в полку, ну, родитель не благословил. Ну, и на родину, конечно, пожелалось – посмотреть родимые предметы.

– Тут и кушанье простое: лапши побольше – это так! Наелся, чтобы блоху на пузе раздавить можно – вот это по-нашему.

Бородатый умственный сосед:

– Ну как, спокойно сейчас по России?

– Пока ничего, бунты усмирены.

– То-то по газетам не видать, чтобы…

– Сейчас затихли. Как раньше, например, были эти самые забастовки, сейчас этого ничего не слыхать…

Старик с голым черепом и с Георгием на синем суконном халате:

– Гаврюша! Скажи ты мне на милость, через чего эти самые бунты бывают? По какой причине купоросятся те народы?

– Да конечно – от неудовольствия…

– Земли хотят?

– Одни – земли, другие – в дороговизне товаров стесняются. А в обчем итоге надо счесть, – от необразованности.

– Да кто же виноват, какая сторона? Зык идёт и на начальство…

– Начальство начальством, дедушка, да и сами виноваты: надо учиться…

Дед крутит головой:

– Не в том сила, я думаю… Жили вперёд их, не учились… а жили, не бунтовались. Просторней было… Садов не было, вишни в лесу сколько хошь рви, яблоки, груши, тёрен… Рыбы этой!… А нынче всё перевелось. Все образованные, все в калошах ходят…

Карпо Тиун, вставая, голосом спотыкаясь:

– Вы говорите – учиться, Гаврил Макарыч. А дозвольте спросить: иде свободный доступ? Окупить права – например, чем?

Служивый строго собрал подбородок:

– Кто в голове имеет, доступа добьётся.

* * *

Яркий мартовский день. На Неве сухой лёд, ноздреватый, с тёмными извилистыми полосками. Радостная тревога на сердце. На набережной встретилась нарядная, тоненькая, в чёрном, с чёрными глазами и бровями, вся накрашенная, как будто смутилась чего-то. Может быть певичка. С жалостью и симпатией встретился взглядом.

* * *

24 мая 13 г., СПб. Вчера вечером, на Вознесение, у нас было заседание редакционного комитета. Короленко не спеша, очень подробно, делал разбор рукописей. Потом пошли чай пить. Он говорил со мной о рассказе с таким энтузиазмом, ласково мягко блестели прекрасные небольшие глаза. Прекрасное лицо у седой квадратной бородки и головы в тёмно-серых кудрях. В его изъеденном, но твёрдом лице физически сильного трудящегося человека – привлекательность силы, выдержки, мысли и осторожности. Кольнулось сердце, любовалось им. Тихий волшебный ровный голос необычайной грусти и живости. А когда он встал из-за стола, я заметил на сапогах его заплаты…

* * *

23 июля. Едем со станции. Белые платки табором, повозки, арбы, радостные рабочие. Луга зелены, как весною, – корма-то! Мощь зелени, давно не бывалая. “Это когда в Турцию шли, тогда так было”. Трещит барабан лобогрейки. От спелой пшеницы запах родной, сытный, хлебный. Почему-то думаю: больше в жизни такого урожая, такого богатства и буйства я никогда не увижу.