Ее одежду назвали каласирисом. Это было длинное одеяние без рукавов с простым круглым вырезом, в складках, словно гармошка. Цвет напоминал бледно-зеленые воды Нила. Через тончайшее полотно было видно безупречное тело Зенобии. Ее крепкие, полные груди дерзко выпирали из-под ткани под большим золотым воротником, выложенным изумрудами, бирюзой и янтарем. На руках сверкали прекрасные чеканные золотые браслеты. Поверх платья она носила длинную до пола накидку. Эта накидка представляла собой изумительный образец мастерства портных: подкладка из золотой парчи, а верх — из перьев павлина-самца. Она крепилась на плечах Зенобии золотыми пряжками, которые пристегивались к воротнику. На ногах красовались золотые сандалии. В ее длинные черные волосы служанки вплели цветы лотоса, голову стягивала золотая лента, украшенная спереди змеей — символом царской власти в Египте.
По контрасту с варварской красотой своей матери юный Ваба оделся совсем просто: в просторные струящиеся белые одежды. Откинутый капюшон открывал энергичное и красивое лицо. Темноволосую голову венчала великолепная золотая корона. Стоя рядом с матерью на верхних ступенях портика, он с бесстрастным лицом слушал, как Кассий Лонгин, стоявший на несколько ступеней ниже и одетый в эффектную белую тунику, громким и чистым голосом произносил нараспев, обращаясь к огромным массам народа, собравшимся на площади перед дворцом:
— Смотри, Египет! Смотри на Зенобию, царицу Востока, и ее сына Вабаллата, августа Восточной империи!
Три раза выкрикивал эти слова любимый советник царицы, и каждый раз они сопровождались оглушительными звуками фанфар. Толпа приветствовала их и криками выражала одобрение Зенобии и ее сыну. Лонгин взглянул вверх, на царицу, и сказал так, чтобы только она могла его слышать:
— Эта демонстрация не пройдет незамеченной в Риме, ваше величество!
— Так пусть они получат предостережение, Лонгин, — послышался ледяной ответ.
Аврелиан действительно получил предостережение, и гораздо раньше, чем предполагала Зенобия. В тот же самый день, когда Зенобия провозгласила себя царицей Востока, а своего сына — августом Восточной империи, римский шпион в Александрии выпустил почтового голубя. Голубь с привязанным к его ноге маленьким капсюлем полетел в Кирену. Там послание прикрепили к ноге другой птицы, которая полетела в город Лепсис Магна. Потом следующая птица направилась в Карфаген, еще одна пересекла расстояние до Сицилии. И, наконец, последняя птица, покинув Сицилию, провела ночь в хлеву в Неаполе. Итак, за неделю послание из Александрии дошло до Рима.
Император с нетерпением вытащил послание из капсюля, принесенного к нему последней птицей, и неторопливая довольная улыбка разливалась по его лицу.
— Ну что, хорошие новости, цезарь?
— Да, Гай Цицерон, очень хорошие. Хвала богам за то, что они создали женщин такими предсказуемыми. Царица Пальмиры сделала в точности то, чего я и ожидал от нее. Теперь мы можем выступить против нее в поход.
— Зенобия Пальмирская? Но я полагал, что она — наша союзница! — Гай Цицерон выглядел изумленным. — Разве она не сохраняла для нас мир в восточных провинциях после смерти своего мужа? Зачем же нам выступать в поход против нее?
— Потому, мой дорогой Гай, что царица Пальмиры как раз семь дней назад проявила опрометчивость, объявив себя царицей Востока, а своего сына — августом Восточной империи.
Гай Цицерон разыскал своего старого друга. Марка Александра, в его новом доме в Тиволи.
— Царица Пальмиры восстала против Рима, и легионы скоро отправятся в поход, — объявил он. — Одолеет ли ее Рим, Марк?
— Рим должен одолеть ее. Гай, хотя теперь я подвергаю сомнению свою собственную лояльность по отношению к этой разлагающейся империи.
Гай Цицерон покачал головой.
— Войны с Пальмирой недостаточно, чтобы удержать Рим от гибели.
— Ты собираешься отправиться вместе с императором.
— Разумеется!
— Значит, тебе представится возможность, которой у меня не было. Гай. Царица Пальмиры должна была стать мой женой. Скажи ей, что я все еще люблю ее и что моя женитьба — всего лишь фикция. Я не имел возможности связаться с Зенобией после моего возвращения. Сделай это для меня, Гай, сделай ради нашей долгой дружбы, умоляю тебя!
Гай Цицерон заметил, какая боль таилась в глазах его друга. Он знал, чего стоило гордому Марку просить старого друга передать столь личное послание.