Кафка на пляже

– Хороший вопрос, – сказал Осима. Помолчал. Возникшую паузу заполнила музыка. Потом продолжил: – Толком тут не объяснишь. Одно можно сказать: вещь, несущая в себе определенное несовершенство, привлекает именно своим несовершенством. По крайней мере, определенных людей. Вот тебя, например, привлекает «Шахтер» Сосэки. Потому что в этой книжке есть притягательная сила. В «Сердце» и «Сансиро» нет, хотя это вещи законченные, совершенные, а в «Шахтере» – есть. В общем, ты эту вещь заметил. Или, говоря иначе, она тебя заметила. То же самое с сонатой ре-мажор. Она особенная, в ней есть то, чего нет в других, из-за чего начинают звенеть струны души.

– И все-таки интересно: почему вы слушаете Шуберта? Особенно за рулем?

– Если его, и сонату ре-мажор, конечно, играть по-простому, по нотам – это не искусство. Шуман считал, что соната слишком длинная, как пасторальная песня, и простовата в техническом отношении. При таком исполнении из нее выходит эдакая засушенная безделица. Поэтому пианисты, когда ее играют, пускаются на всяческие ухищрения. Кто во что горазд. Вот, послушай: как на артикуляцию нажимает! Темпо рубато включил. Темп какой! Ритм! Почти без интервалов играет. Но надо меру знать. Перестараешься – и все, от вещи ничего не останется. Это уже будет не Шуберт. Все, кто его исполняет, все без исключения оказываются перед такой дилеммой.

Осима прислушался к лившимся из динамиков звукам, мурлыкая себе под нос, и продолжил:

– Вот почему я его часто завожу в машине. Я уже говорил: исполнение Шуберта почти всегда несовершенно, так или иначе. Такое несовершенство – концентрированное, высокого пошиба – дает толчок сознанию, стимулирует внимание. А когда едешь и слушаешь что-нибудь идеальное, да еще в идеальном исполнении, единственном и неповторимом, так и хочется закрыть глаза и умереть на месте. Но в сонате ре-мажор, если прислушаться, можно уловить ту грань, за которой – предел человеческих деяний. Начинаешь понимать, что совершенство находит свое воплощение лишь благодаря безграничному нагромождению несовершенств. И это меня воодушевляет. Понимаешь, о чем я?

– Более или менее.

– Ты извини, – сказал Осима. – Когда такой разговор, я обо всем забываю.

– Но ведь несовершенство тоже разное бывает – и по виду, и по степени.

– Конечно.

– Ну а если сравнить, то из всех, кого вы слышали, кто лучше исполняет эту сонату?

– Трудный вопрос. – Осима задумался. Переключил скорость, перестроился в другой ряд, чтобы обогнать огромный рефрижератор, и, снова переведя рычаг, вернулся в свой ряд. – Не хочу тебя пугать, но зеленый «родстер» – машина, которую ночью на дороге хуже всего видно. Посадка низкая, цвет такой, что в темноте не разглядишь. Например, водитель трейлера со своего места ее вообще не увидит. Если отвлекаться, это очень опасно. Особенно в тоннелях. Вообще-то, спорткары в красный цвет надо красить. Он заметный. Поэтому многие «феррари» красные. Но я вот зеленый люблю, хоть и опасно. Зеленый – цвет леса. А красный – это кровь.

Он бросил взгляд на часы и снова замурлыкал в такт мелодии.

– Вообще, лучше других, наверное, Брендель и Ашкенази. Но честно сказать, мне лично их исполнение не очень нравится. Не берет за душу. Шуберт, я бы сказал, – это музыка, которая бросает вызов существующему порядку вещей, ломает его. В этом сущность романтизма, и в этом смысле его музыка есть квинтэссенция романтизма.

Я прислушался к звукам из динамиков.

– Что? Скучно?

– Да, скучновато, – признался я.

– Чтобы понимать Шуберта, подготовка нужна. Я, когда впервые услышал, тоже заскучал. Для твоего возраста – вполне естественная реакция. Но ты обязательно ее поймешь. То, что не скучно, людям быстро приедается, а не надоедают, как правило, как раз скучные вещи. Вот такие дела. Моя жизнь достаточно скучна, но не настолько, чтобы надоесть совсем. Большинство людей этого нюанса не понимают.

– Осима-сан, вот вы себя назвали «особенным человеком». Это из-за гемофилии?

– Из-за нее в том числе, – сказал он, посмотрел на меня и улыбнулся. В этой улыбке проскользнуло что-то нехорошее. – Но не только. Есть еще кое-что.

Божественное многословие Шубертовой сонаты кончилось. Ничего другого слушать не хотелось. Слова как-то иссякли сами собой, и каждый погрузился в свои бессвязные мысли, из которых была соткана тишина. Я рассеянно провожал глазами летевшие мимо дорожные знаки. На развилке повернув на юг, дорога стала подниматься в горы. Потянулись длинные тоннели. Осима весь напрягся, сосредоточившись на обгонах. По шоссе ползло много больших грузовиков. Мы оставляли позади одну машину за другой, проносились мимо трейлеров, рассекая воздух со свистом, напоминающим завывание злых духов. Я то и дело оборачивался назад – проверить, не сдуло ли рюкзак.