Рай — Техас!

Уиллоу назвала сумму.

Он покачал головой:

— Лучше бы ей продавать пиццу.

— Но это ее стартовая должность.

— Я не собираюсь раздумывать над тем, что такое стартовая должность. — Он уже пошел было к машине, но задержался: — И вот что еще, Уиллоу. Я хочу, чтобы ты осознала это четко. Скажи Грейси, что она должна крутиться вокруг меня — на все сто процентов. Цель ее работы — поддерживать меня в хорошем настроении, но также втолкуй ей накрепко, что начальник в нашем тандеме — я, и, что бы я ни сказал, все должно быть немедленно принято к исполнению. Ты понимаешь?

Она удивленно уставилась на него:

— Но это противоречит всему, что ты говорил.

Он широко улыбнулся:

— Не беспокойся об этом. Мы с Грейси отлично сработаемся.

Даже к девяти вечера Уиллоу не смогла разыскать Грейси, и Бобби Том так разозлился на свою работодательницу, что минут двадцать обрабатывал боксерскую грушу в тренировочной комнатке, которую он надстроил над гаражом. Освежившись под душем, он повалился в потрепанный шезлонг, стоявший в углу спальни. Небольшой коттедж щитовой конструкции, располагавшийся под сенью ореховой рощи, приглянулся ему, и он купил его три года назад, чтобы не вносить беспокойства в жизнь матери во время своих нечастых приездов в родные края. Как бы в подтверждение того, что он поступил правильно, зазвонил телефон. Он не стал брать трубку, позволив автомату записать сообщение, и потом взглянул на регистратор звонков. Их оказалось девятнадцать.

В последние часа полтора он дал интервью журналисту из «Телароза таймс»; потом к нему приходил Лютер и долго мучил его разговорами о Хэвенфесте; затем заявилась пара подружек с девушкой, которую он не знал, — они звали его пообедать с ними; еще к нему зашел футбольный тренер из лицея и попросил заглянуть на тренировку. И пошло, и поехало, пока он не сказал всем «стоп». Чего Бобби Тому хотелось сейчас, так это купить какую-нибудь гору и засесть в одиночестве на ее вершине, пока не появится вновь желание общаться с людьми. Впрочем, он понимал, что это лишь минутный порыв, ибо одиночества не терпел с детства. А сейчас оно стало ему ненавистно вдвойне, потому что в этом состоянии в голову ему начинали лезть дурные мысли. Одиночество напоминало ему о том, что он теперь никто и ничто на этом свете.

Странно, конечно, но он скучал по своей спутнице и сейчас пытался разобраться в причинах этой тоски. Почему он не избавился от Грейси еще в Мемфисе? Может, потому что с ней не было скучно. Она вечно откалывала какие-нибудь номера. Он вспомнил, как она обездвижила его машину, как яростно штурмовала салон и бросалась под колеса. Но самым удивительным в ней было, пожалуй, то, что она не утомляла его, как большинство других людей. В ее обществе ему почему-то совсем не хотелось изображать из себя самого себя.

Но, черт возьми, где же она? С ее беспросветной наивностью и неуемным любопытством, она могла запросто влипнуть в какую-нибудь историю. По словам Уиллоу, никто не знал, каким способом она добралась до городка, но она добралась, получила расчет в офисе студии и исчезла. Ее чемоданчик остался валяться в багажнике. Вряд ли в нем находилось нечто такое, что подлежало бы уничтожению во имя светлого будущего человечества; скорее всего там хранилось ее элегантное бельишко. Когда там, в Чикаго, она штурмовала «тандерберд», он смог еще раз убедиться, что у нее отменный вкус к этим воздушным вещам.

Встав с шезлонга, он начал одеваться. Он не хотел, чтобы люди Теларозы думали, что у него неладно с головой, поэтому вместо роскошных «левисов» натянул «рэнглеры» и поверх простенькой голубой футболки надел черный хлопчатобумажный жилет, увенчав этот костюм неизменным стетсоном. Он уже привык к молчаливому присутствию Грейси, и ему не хотелось никуда выходить без нее, но он знал, что затворничество может довести его до нервного срыва. С легкой грустью он подошел к картине, изображающей балерину, раздвинул ее, потянув за края рамки, и сунул никелированный ключик в замок сейфа, вделанного в стену. Открыв сейф, он извлек из него голубую вельветовую коробочку и открыл ее ногтем большого пальца.

В ней лежал золотой перстень — награда за победу в борьбе за второй Суперкубок. Эмблема «Чикагских звезд» — три звезды на голубом фоне — рельефно прорисовывалась на его печатке. Звезды были отделаны мелкими бриллиантами, как и цифры, означавшие год игры. Перстень был массивным и сразу бросался в глаза — качество, обязательное для всех призов Суперкубка.