Я осмотрелась по сторонам. Дом был кирпичный, красный. Стена в наступающих сумерках казалась какой-то зловещей. Возле таких стен расстреливают заложников.
Снег шел хорошо. Деревья стояли будто обсахаренные. Поблескивали полоски трамвайных рельсов.
Я ждала Лариску и думала о том, что она сошла с ума, а я не в состоянии сойти с узкоколейки своей трезвости. Я молода и красива, на третьем месте по красоте. Но почему-то такие редкие, ценные обстоятельства, как молодость и красота, не дают мне никаких преимуществ. Я живу, как старуха, с той только разницей, что у меня впереди больше лет жизни. Значит, я дольше буду играть и любить своих родителей.
Я ждала Лариску, и мне тоже хотелось сильных, шекспировских страстей, хотелось бежать к кому-нибудь по морозу с мокрой головой и бросать ему под ноги свое хрупкое существование.
Появилась Лариска.
— Никто не открывает, — сказала она.
— Значит, его нет дома.
— А может, он прячется?
— Он ведь не знает, что ты придешь. Ты ведь не предупреждала.
— А как ты думаешь, он вернется?
— Конечно! Куда же он денется!
— А вдруг у него кто-то есть? — В Ларискиных глазах остановился ужас.
— Тогда бы он женился, — сказала я. — Ведь он свободен.
— А может, она не свободна?
— Значит, это не имеет никакого отношения к любви.
Лариска обняла себя за плечи, чтобы не дрожать крупно.
— Ты простудишься, — предсказала я.
— А как ты думаешь, если я простужусь и умру, что он сделает?
— Напьется, — предположила я.
— Правда? — обрадовалась Лариска.
— Напьется и заплачет, — пообещала я.
— Мой образ будет со временем высветляться в его памяти, и он влюбится в свою потерю.
— Подожди, может, еще и так влюбится.
Мы с Лариской брели вдоль красной стены. Мимо прошла очень высокая собака. Она шла и знала, что все на нее смотрят.
Лариска подняла голову.
— Смотри! — сказала она.
— Куда?
Я тоже подняла голову. В небе шло неясное брожение, как в кастрюле с закипающим супом. Мы стояли с Лариской, как две бесполезные косточки на дне кастрюли мироздания. Какой от нас навар…
— Видишь? — спросила Лариска. — Это моя нежность и печаль.
— Где? — Я вглядывалась в перистые облака, которые двигались, перемещались.
— Человеческие чувства и голоса не рассеиваются, а поднимаются в небо, — объяснила мне Лариска. — А оттуда передаются в более высокие слои атмосферы.
— Может быть, сейчас где-нибудь в галактиках бродит голос Калинникова…
Мы стояли, чуть покачиваясь, и смотрели, как выглядит Ларискина печаль. Она каждую секунду была разной.
Потом мы опустили головы и одновременно увидели Игнатия. В короткой дубленке, он быстро шел, глядя перед собой. Прошел, обогнув нас, не заметив.
— Игнатий Петрович! — вскрикнула Лариска, будто в нее выстрелили.
Он обернулся. Она подошла к нему, медленным самоотверженным движением стянула оба платка на воротник.
— Лариса? — удивился Игнатий. — Я вас и не узнал.
А что вы здесь делаете?
Лариска смотрела на купол его лба, в стихийное бедствие его глаз.
— А я тут рядом живу, — проговорила она.
— Понятно…
Помолчали. Потом Игнатий сказал:
— Вы совершенно не готовитесь к занятиям, мы только напрасно теряем время. Я поговорю в учебной части, пусть вас переведут к Самусенке… Доброй ночи!
Он повернулся и пошел к своему парадному.
Лариска медленно тронулась за ним. Потом побежала.
Игнатий остановился и сказал, не оборачиваясь:
— Я слышу ваши шаги. Не ходите за мной, потому что я вынужден буду проводить вас, а я очень устал…
Когда я подошла к Лариске, она стояла как каменная, и ее новое лицо не выражало ничего.
— Пойдем! — Я покрыла ее платками и подняла воротник. — Если бы ты ему не нравилась, он не переводил бы тебя к Самусенке.
— Оставь меня. Я хочу побыть одна.
— Что ты собираешься делать? — испугалась я.
— Ничего, — гордо сказала Лариска. — Перейду к Самусенке.
Наш поход в разведку окончился расстрелом возле каменной стены.
Лариска ушла. Я осталась одна против дома Игнатия. Мне хотелось подняться к нему и спросить: «Ну почему? Почему? Почему?»
Говорят, для того чтобы прыгнуть с трамвая, необходимо выполнить три пункта инструкций:
1. Встать на подножку и сконцентрировать в себе состояние готовности к прыжку.