Можно и нельзя (сборник)

Нависла пауза. У Романовой заледенела кровь. Ничего не надо — ни любви, ни счастья, ни победы над Востряковой — только бы не психушка. Он и в самом деле сойдет с ума. Ему немного надо.

— Леня! — взмолилась Романова. Она вдруг вспомнила, как его зовут. — Леня, подумайте! Я клянусь вам, я никому не расскажу. И если хотите, я даже не подойду к вам больше.

Романова незаметно для себя перешла на вы. Это «вы» было как бы началом отчуждения. Они едва знакомы. А если надо — то и вовсе не знакомы.

— Вы посидите один, за столом, в автобусе. Обдумаете все хорошенько. А в последний день — решите. Захотите — уйдете. Или останетесь…

Романовой казалось: если она потянет время, она выиграет.

Если ребенок стоит на краю и есть несколько секунд, то можно, подкравшись сзади, схватить его за плечи и сдернуть с подоконника. Пусть он испугается и даже ушибется. Но будет жив.

— Леня. — Романова нашла его зрачки и через них стала стучаться в душу. — Леня… Пожалуйста…

— Ну хорошо, — сухо сказал Раскольников. Он не открыл дверь в свою душу и сказал это как бы из-за двери. — Хорошо… ВСЕ.

Романова выдохнула напряжение. Расслабилась. В ней все осело, как весенний снег.

Маша заказала мороженое с живыми ягодами.

Маленький оркестрик запел песню. Оркестрик состоял из двоих: мандолина и аккордеон.

Эта песня была известна в России. Но по-итальянски она звучала иначе, и чувствовалось, что итальянские слова гармонично сплетаются с мелодией, а русские — не гармонично.

Романова сидела в блаженном каком-то состоянии, как после родов, после боли и опасности. Внимала песне, и эта песня проникала в самые кости и отзывалась в них. Включился художник. Независимо от Романовой начинало работать воображение — она мысленно накидывала на холст: два музыканта с черными усами, треугольник мандолины, квадрат аккордеона, рты в форме буквы «о», страждущий профиль человека с крылом песчаных волос и две распростертых руки Романовой. Надо всем — руки, руки, руки…

Хорошо можно написать только то, что прошло через тебя. Прошло насквозь. Через сердце. Навылет.

— Боже мой… — с тоской сказала Романова. — Как я когда-нибудь это напишу…

— Все вы такие… эгоисты и сволочи, — неожиданно заключила Маша. — Все самое ценное бросаете в костер.

Романова догадалась: «вы» — это Антонио. Ее муж. Журналист. Не считается ни с чем во имя своей профессии. Все самое ценное — в костер. И Маша — в костер.

— Но мы же не для себя, — сказала Романова. — Мы жжем костер для людей. Чтобы грелись.

— Вот именно, что для себя. На других вам плевать.

Маша тоже недовольна жизнью, но скрывает от соотечественников. Никто не счастлив. И нигде.

— А до каких часов работают магазины? — спохватилась Романова.

Маша посмотрела на часы:

— У нас еще есть полчаса.

— Пойдешь с нами? — Романова обернулась к Раскольникову.

— Нет. Я не люблю магазины. Я вас здесь подожду.

— Мы быстро. Туда и обратно. А то я с твоими перемещениями без платья останусь.

Он промолчал.

«Обиделся, — подумала Романова. — И черт с тобой». Он вдруг надоел ей сильно и мгновенно, как головная боль. Захотелось встать и уйти, и купить новое шикарное платье, и зашагать в нем по Италии, как хозяйка жизни, а не раба любви. Жертва чужой авантюры…

Времени было мало, нервы издерганы, поэтому Маша и Романова спешили, нервничали, мерили, снимали, опять мерили и судорожно стаскивали через голову одно платье за другим. Лавочка была маленькая, примерочная тесная, и все кончилось тем, что купили дорогое платье — дороже, чем планировала Маша. От этого настроение у нее упало. И когда вышли из лавочки — обе молчали, переживая второй шок за сегодняшний день.

Своих денег у Маши не было, значит, она залезала в карман мужа и, значит, придется объясняться. Антонио — жаден до тошноты, и разборка займет неделю.

— Я в Москве отнесу деньги твоей маме, — сказала Романова.

Она шла в новом платье, почти таком же, как у хозяйки ресторана, а старое несла в пакете. Она хотела поразить Раскольникова. Он увидит ее в новом платье и скажет: «Я не собирался любить тебя, это не входило в план. Но я влюбился. И поэтому я остаюсь. Я остался только из-за тебя…»

Маша подумала с удовлетворением, что она не потеряла деньги, а как бы перераспределила капитал, сделала подарок своей маме. Она ведь должна помогать маме, живущей в социализме и дефиците, а попросту — в нищете. Но Антонио безразлично, куда уходят деньги — на подругу или на маму. Они УХОДЯТ от него и машут на прощание рукой.