Можно и нельзя (сборник)

— Что это? — спросила Романова.

— На могилу возложить.

— Кому?

— Ленину, кому же еще…

В программу входило возложение венка.

Юкин был пьян и все время норовил лечь на венок. И улегся в конце концов. И заснул. Надя Костина растянулась рядом.

Итальянцы показывали пальцами и говорили одно слово:

— То-ва-ри-щи…

Говорили по слогам, потому что сразу было трудно произнести.

Памятник Ленину виднелся с берега. Его профиль был высечен на белой колонне, и Ленин мало походил на самого себя. Возможно, местному скульптору дали только словесный портрет: профиль, лысина и борода.

Когда сходили с пароходика, Богданов подал Романовой руку.

— Не трогай ее за руку, — предупредил двоеженец. — Останешься…

— Почему? — не понял Богданов.

— А ты думаешь, почему Минаев сбежал?

— А почему?

— Влюбился и сбежал.

— Если бы влюбился, не сбежал, — откомментировала Надя Костина. — Или хотя бы предупредил: дескать, «не жди».

— А может, и предупредил, — не выдержала Романова.

Самолюбие победило здравый смысл.

Лаша округлил глаза:

— А что же ты нам не сказала?

— Все на экскурсию ехали. Где я вас возьму?

— Все равно. Надо было предупредить, — заметила старушка аккуратным голоском.

Романова поняла, что сделала нечто крайне опрометчивое. Но слово не воробей… Оно уже вылетело. И взвилось в высоту.

Романова испытала томление под ложечкой, как будто оттолкнулась на санках с горы и заскользила вниз. Куда? А черт его знает. Может быть, там в конце концов прорубь с зеленой водой…

Теперь к чувству боли примешивался СТРАХ. Мысли заметались, как мышь в уборной. Какой выход?

Романова сообразила, что Руководителю доложат. Возможно, уже доложили. И будет лучше, если он все узнает ОТ НЕЕ.

Группа шла по тропинкам острова Капри.

Экскурсовод показывал дом, где жил Горький. Здесь жил Горький, и его друзья, и семья, и очаровательная невестка Тимоша, в которую все были влюблены. Зачем Горький послушал Сталина и вернулся?

Романова подошла к Руководителю и тронула его за рукав:

— Мне надо с вами поговорить.

И рассказала от начала до конца, включая отвисшую челюсть, подругу Машу. Провидение Господне, розданные метлы, двух музыкантов и двух наркоманов.

Романова говорила, говорила и чувствовала, как исторгающиеся слова облегчают не только душу, но и плоть. Было тяжело, как будто заглотнула камень. А теперь этот камень дробился и высыпался песком.

Романова закончила. Руководитель молчал. Потом спросил:

— Вы кому-нибудь это говорили?

— Да.

— Кому?

— Всем.

— Так…

Тропинка вилась в гору. Идти было тяжело.

— Я виновата в том, что не предупредила? — прямо спросила Романова.

— Почему? Предупреждать — это вовсе не ваша функция. Вы турист. Ваша задача — видеть и познавать. А не предупреждать.

— Вот именно, — обрадовалась Романова.

Руководитель остановился. Смотрел по сторонам. Они стояли на высоком холме. Внизу море выпирало боком, и было заметно, что Земля в этом месте закругляется.

— В тридцать седьмом меня посадили, — сказал Руководитель. — Я сидел в камере с одним паханом. Он меня учил: то, что ты не скажешь, прокурор никогда не узнает. Все, что он может узнать, — только от тебя.

Руководитель давал совет: молчи.

— Меня посадят? — тихо спросила Романова.

— Посадить не посадят, но кислород могут перекрыть.

Перекрыть кислород — значит не давать работу. Не печатать. Забыть. Была такая художница и больше нет.

Именно об этом предупреждал Раскольников, уходя:

«Я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности».

«А я хочу!»

«Будут».

Теперь можно сказать: есть.

Рим. Последний день

— Ну? — спросила Маша.

— Сбежал…

— Так… Ты кому-нибудь сказала?

— Сказала, — упавшим голосом ответила Романова.

— А про меня?

— И про тебя.

Наступила тишина. Романова подумала, что телефон отключился, и подула в трубку.

— Не дуй. Я здесь, — отозвалась Маша. — Ты что, не понимаешь, что меня теперь не выпустят в Москву к матери?

Романова тяжело замолчала.

Если разобраться: человек захотел жить и работать в чужой стране. Почему Гоголь мог прожить в Италии восемь лет? И Ленин, в конце концов, сочинял революцию в Швейцарии. Почему им можно? А Раскольникову нельзя? Почему он должен удирать, будто прыгать с пятого этажа? И почему теперь все должны это расхлебывать?