Ребенку 22 дня. Раньше без операции погибали почти все. После операции смертность еще и сейчас велика. Но у Смоленского из восемнадцати больных поправилось пятнадцать. И это главное. А все остальное — пропади оно пропадом!
Лаборантка Надя жила на краю света. За ее домом начиналось поле, за полем лес, а за лесом кончалась земля, и оттуда всходило солнце и запускались в космос ракеты.
В одной стороне леса стоял дом для престарелых. А на другой размещалось общежитие университета. Там жили африканские студенты, и Смоленский иногда встречал их в лесу.
Смоленский стоял возле дома престарелых и смотрел перед собой. Надя бежала по полю в высокой траве. Она подбежала к Смоленскому, подняла лицо, всматриваясь, и он увидел, что не нравится ей.
— Здрасьте вам, — поздоровалась Надя.
— А ко мне сегодня две курсантки приставали, — зачем-то наврал Смоленский.
— Подумаешь! — с пренебрежением сказала Надя. — А меня знаешь кто кадрил? Наследный принц Нигерии! Не веришь?
Смоленский пожал плечами. Он знал, что Нигерия — республика и нет там никакого наследного принца. Но тем не менее Смоленский сразу поверил: на месте всех королей и принцев он тоже кадрил бы только Надю и больше никого.
— Я пошла в субботу загорать. Лежу в купальнике, барахло, не купальник. А один в коричневой рубашечке подходит ко мне, говорит: «Здравствуйте». Я подумала: «Чего это он, получше не нашел?» А потом поняла, что им, наверно, толстые нравятся. Вежливый. Я ему говорю: «Ты за мной не ходи». А он: «Как хотите». Не то что наши. Им одно, а они свое.
Смоленский шел за Надей следом, смотрел на ее голые руки, налитые нежной полнотой, и не понимал, зачем он идет за ней, невыспавшийся и голодный, и так далеко от дома.
— А почему ты его прогнала? — спросил он, скрывая ревность.
— Да ну его, — отмахнулась Надя.
Она вытащила из авоськи сверток, растряхнула. Это был плащ.
— Плащ Ленки Корявиной, — объяснила она.
Кто такая Ленка Корявина, Смоленский не знал, и почему у Нади был Ленкин плащ, тоже оставалось неизвестным.
Они сели на плащ.
— Я тебе поесть принесла, — сказала Надя. Достала из авоськи стеклянную банку, закрытую пласт — массовой крышкой, достала ложку, завернутую отдельно в бумажную салфетку.
Смоленский взял банку, ложку и начал есть. Еда была какая-то удивительная, ни на что не похожая и даже отдаленно ничто не напоминающая.
— Что это? — отвлекся от банки Смоленский.
— Рыба в сыре. Очень просто делается: слой рыбы, слой лука и слой сыра, а потом запекается в майонезе. Главное — больше сыра. Тебе нравится?
Смоленский не мог ничего выговорить. Слова были самой приблизительной и несовершенной формой выражения его состояния. Он повел в воздухе рукой.
Надя тихо засмеялась, положила голову на поднятые колени и сбоку смотрела, как ест Смоленский. Она провожала глазами каждый его жест, участвовала в его состоянии и была счастлива тем, что он ест и теперь будет сыт. Смоленский видел: так матери кормили своих больных детей и так же смотрели на них.
— А Бахраку ты тоже рыбу приносила? — спросил он.
— Нет, что ты… У него диета. Он ест только дома. Я подарила ему теплый шарф.
— Ты видишь его сейчас?
— Нет. Помимо института не вижу.
— Почему?
— Не знаю… В меня попало вещество любви, я его любила. А теперь вещество любви ушло, я его больше не люблю…
Смоленский вдруг ощутил свою временность и эпизодичность. Сейчас в нее попало вещество любви, и она любит его и заботится о нем. А потом вещество любви кончится, и она уйдет и даже не обернется. А он останется один на краю света.
— Больше не хочу! — Смоленский протянул Наде банку.
Она взяла банку из его рук, кинула куда-то за спину.
— Зачем? — огорчился он.
— Ты же не хочешь…
Она полезла в карман и достала яблоко.
— На!
Смоленский понял, что, если он откажется, она выкинет и яблоко. Взял его, задержал в ладонях.
Смеркалось. Сквозь деревья просвечивали окна дома престарелых.
— Ну, как Колышкина?
Надя знала всех его больных. Она каждый день приходила в отделение брать кровь, неся перед собой ящичек с пробирками, стеклышками, пузырьками со спиртом.
— Сегодня оперировал, — сказал Смоленский. — Думаю, все обойдется.
— Попандопуло звонил?
— Давай не будем об этом.
— Не будем, — согласилась Надя. — Но ты знаешь, я никогда не бываю до конца счастлива. Потому что, как бы мне ни было хорошо, кому-то в этот момент очень плохо.