Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3

Тут, в Петрограде, уже спорили о видах республики – просто демократической, или социальной, или социалистической, – крестьяне ещё неизвестно когда поймут эти споры, ещё не близко ощутят, как они смогут составить четыре пятых Учредительного Собрания (если их не обманут при выборах) и направить Россию, как захотят. А пока, ежедневно и ежечасно, они ждут от революции не политических вольностей, не прав государственного управления, им такое невдомёк, – а только землицы измечтанной, где-то в обилии лежащей, незасеваемой, до сих пор не разделенной. И если революционный Петроград не поспешит с решением, то крестьяне поспешат сами: уже доносятся первые слухи о погроме помещичьих имений. И Россия только горше останется без хлеба. Нужны энергичные действия на местах – поля, засев-незасев, пастбища, инвентарь, лесные заготовки, – кто этим всем распорядится?

К счастью, эсеры, которые были в Петрограде (самые влиятельные, вроде Чернова и Натансона, ещё только где-то катили из эмиграции), как будто отказались от своих прежних крайностей, из поджигателей деревни на погромы перенастроились ждать Учредительного Собрания, и даже опасались самовольной организации деревни: отдельное крестьянское объединение, да ещё всероссийское, может стать опасным: это будет отдельная крестьянская власть в России – и сметёт все партии? Поэтому на народнических переговорах эсеры предлагали теперь не допускать постоянно действующих крестьянских советов, а губернские крестьянские съезды допускать только по партиям, разделяя крестьянскую массу.

Теперь, когда пришла самая острая пора протянуть крестьянству руку, – защитники крестьянства уже обдумывали, как его обойти.

А теперь-то и видно было, как мы все опоздали с организацией крестьянства! Самые невинные благие проекты – дополнить церковные приходы кредитными обществами и кооперацией – опоздали! И волостное земство, протасканное, прополосканное через десяток лет думских прений, – опоздало!

А между тем надо всеми пространствами как раз и не стало никакой власти, какая бы могла защитить права и земельные границы – хотя б до Учредительного, внушить всем: ждать. Всё сдвинется – вот само, прежде всякого Учредительного.

584

Александр Иваныч вернулся в Петроград сильно усталым, даже надломленным. После четырёх дней тяжёлой поездки, и ведь внаклад на сердечный приступ, и воскресенья не было, уже второго подряд, – хотелось бы Гучкову не сразу объявляться в Петрограде, не тащиться в довмин, а тем более на заседание правительства, но понедельник пролежать дома как бы ещё не вернувшись: весь день лежать, набраться сил, удалить мысли, – а с утра во вторник в министерство.

Уговорился с адъютантом Капнистом, что тот будет в довмине наблюдать и звонить, если что. И поехали с Машей прямо с вокзала домой, на Сергиевскую, и сделал, как хотел: разделся и лёг в постель.

Маша была в заботе, и даже подчёркнуто, с твёрдостью: что вот он не обошёлся без неё в трудный момент.

Да, не обошёлся. Этот сердечный приступ обуздал его и наполнил смирением. Не только не было энергии продолжать с женой мелкую борьбу и доказывать свою правоту – но каким-то глохлым равнодушным слоем обложило всякие его залёты в будущее, всякие картины себя, ещё не старого, отдельно от тяжёлой жены. Нет уж, видно, как шло – так шло.

На столике лежала пригласительная карточка от Лидии, сестры Вяземского, – на литургию и панихиду 9-го дня в Лавру. На день, когда он уезжал в Ригу.

Ещё одно напоминание о вечности. Но живых – ведёт жизнь.

Однако покоя в постели Гучков не нашёл. Мысли, возбуждённые поездкой, не улегались, а дыбились, тревожно распирали. Бесповоротное снятие Литвинова с 1-й армии, уже решённое, – не ждало, надо было осуществлять. А по ходатайству своих молодых приближённых советчиков решил сразу снимать и Горбатовского с 10-й армии.

И – сколько ещё придётся их снять, двигаясь дальше к югу?

А ещё же – и Рузского снимать.

Брусилов – тот будет сотрудничать.

А Сахаров – куда годится?

Гучков постарался вернуть мысли в приятную сторону. Скорее заполнять эту ведомость генеральских аттестаций.

И приятно подумать, что за эти дни мог уже приготовить Апушкин, молодой военный беллетрист, генерал, назначенный перед отъездом Гучкова начальником управлений военно-судного и военного прокурора. Создать совершенно новые правовые начала в армии – это была гигантская и заманчивая работа. Военно-полевые суды надо решительно отменять, они сгустили в себе символ реакции, не вяжутся с образом свободы. И Гучкову, когда-то поддержавшему с судами Столыпина, – особенно неприлично. Не простят. По крайней мере, отменить вне театра военных действий. А лучше – повсюду.