Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3

Без Государя станет армия – не та, не та. Такую армию построить – нужны столетия. А развалить – ничто не долго.

Особенно мучило Клементьева, день ото дня даже больше: как он мог так легко дать новую присягу? – смахнуть прежнюю как не было.

Как зашлёпался.

Но великий князь Михаил Александрович прямо призывал всех подчиниться временному правительству. И генерал Алексеев и генерал Эверт признали эту власть. И великий князь Николай Николаевич. Однако, вот не стало вдруг ни Эверта, ни Николая Николаевича, – а присяга уже дана безвозвратно, а свою душу капитан Клементьев уже повязал.

Пришёл юмористический журнал – и в нём карикатура: как два венчаных брата откидывают скипетр и корону, никто не хочет принять.

Неуважительно – а ведь так… Стыдно.

И на вечерних молитвах уже не пели «Боже, царя храни».

Думал про Государя: а как он теперь? Что, вот, делает сейчас? Ему-то с такой высоты низвергнуться – каково? И знает ли, сколько верных ему осталось в армии? Но все рассыпаны – и ничем Государю не помочь.

Ощущение было – сломившейся жизненной оси.

И ещё новое тревожное ощущение: что солдаты куда-то уходят своим настроением, как схлынывает вода. Клементьев привык солдатскую душу чувствовать близко.

И – аппетита не стало, совсем уж болезнь. Денщик приносил уговаривал:

– Ешьте, ваше высокоблагородие, ещё наголодаемся.

Отодвигал молодой капитан:

– Не хочу, ешь и моё.

От стола крестился на иконку малую в угол.

Денщик ворчал:

– Теперя, как помазанник под караулом, – тоже и морду не всякий перекрестит. А там – и кресты нательные поснимают. Коли воевать больше не будем – так на что мол они?

Начальник телефонистов бойкий старший фейерверкер Теличенко пришёл взять телефон на осмотр. Тоже звал «высокоблагородием».

Усмехнулся Клементьев:

– Зачем порядок нарушаешь? Господин капитан.

Отмахнулся Теличенко:

– А мы на старую благородию валимся, как приучены. «Господином» обзывать – как-то и язык не выворачивается.

Сам ли думал, или поддавал в тон капитану:

– Всё! Теперь подалась наша Расея – а куды? Теперь замест того, чтоб немца колотить, мы как бы один другому не наклали.

– А – по чему судишь? Что заметил? – насторожился Клементьев.

– А как же иначе? – уверенными пальцами подгонял проволочки под клемму заменного телефона. – Столько мужиков без дела собралось, да если немца не бить – кого-то же надо?

Тоже верно.

– Сейчас мы – как пьяные стали все. А накричимся, намахаемся – так может и в чувство воротимся?

Вздохнул по-старчески капитан с лёгкими молодыми усиками:

– Да, Теличенко. Ни думать, ни говорить не хочется. Кто-то за нас надумал и сделал.

Взял фейерверкер телефон под мышку – да действительно проверять надо было или он предлог искал?

– А вы, вашвысбродь, всё одно отдыхать не лягете, по вас видно. А приходить к нам на батарею. Вместях сподручней и вам и нам разобраться.

И тронуло и резануло Клементьева это «к нам», так и занозилось после его ухода. Они – звали. Им, и правда, хотелось и потребно было от своего привычного капитана услышать, что к чему. Но – к нам уже отделяли они. Уже несомненно было для них, что протянулся какой-то шнур разделительный: мы – и вы.

Но и Клементьев же хотел – поближе к ним. Но и он – без них существовать себе не мыслил. Батарея была – одно его детище. Нельзя было допустить, чтоб отречение Государя разрубило их.

А тут вскоре пришёл, – из батарейного резерва прикатил на бричке, – фельдфебель Никита Максимыч. Пахнуло от него движеньем и решительностью: он и скрывать не скрывал, что новые порядки осуждает и доброй руки к ним не приложит. С ним было как со своим, даже своей, чем с молодыми офицерами, тем же Гулаем: сейчас они все офицеры, а в студентах, небось, прокламации раздавали.

Угольная борода Никиты Максимовича, укороченная, но буйно густая, не старила его, а молодила, ещё больше выражала его привычную власть. На большую теперь кручину, сидеть и вздыхать, у него не было времени и терпения. А приехал он вот с чем:

– Что ж, ваше высокоблагородие, войны нет, а лошади у коновязей обамуниченные, маются. Иному коньку и соломки подстелешь, попонкой прикроешь – а стоит, не лягет. Уж ноги в наливах, голова к земле гнётся, а стоит. Потому – амуницию сознаёт. А дозвольте – разамуничить? Хоть на денную пору?