Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3

И повозок и санок несколько, составленных тут, у края.

А посреди солдатского сгущения тоже стоял запряжённый парою возок – повыше и с решётчатым бортом, как возят сено или навоз, и в том возке стояло трое – один высокий статный унтер с далеко разложенными стоячими усами, другой – подпрапорщик, тонкий, петушистого вида и с красным лоскутом на шинели, третий – солдат в папахе набекрень, гололицый, литоголовый, так и распирающий щеками и через шинель грудью (он чем-то Качкина напомнил Ярославу, тот же тип, кольнуло). Этот солдат, – он речь и держал, – хоть и маленький, но подбородком был всё же выше повозной вязки, и двумя руками за вязку держась, – всё чуть поднимался и всё как будто хотел наружу вылезти. И сколько вылезти не мог – столько голосом додавал, крякал, гакал по-над толпой:

– … Был я с пороху приехавши узнать, как у них там идут дела, в Петрограде. И передать им привет от нижних чинов… от самых последних животных прежних, которых раньше и за людей не признавали… Ну, идут дела ничего, хорошо. Промеж себя идут у них разговоры. А у тёмных людей – напротив. А вы, говорю, старайтесь силою их сломить! Вы, говорю, боритесь унутри – с теми, кто настаивает на прежнем дворянстве! А мы тут, на фронте, всю усиль приложим, чтобы сломить врага. Правильно я говорю?

– Правильно! – загудели охотно.

У кого за спинами торчали винтовки, – а многие были без оружия, налегке, – то ли по близости своего расположения, то ли распущенности второго эшелона. Стояли с важностью события, даже рты приразинув, – и глядели на тех, в возке.

У Ярослава всё забилось: кем эти солдаты собраны, почему и как? Знает ли начальство? И – теперь это всё можно говорить? И в их дивизии это уже всё принято так?

– Ну и, однако, крути так, как следовает, концы равняй! Не соблюдается очередь в постановке на позицию. Эт-та надо отрегулевать да направить. Или посылают людей на гибель для захвата единого пленного. Это тоже-ть не война, мы так не одобряем. Нас как мишеньку под пули ставят. В такую содому суют!… Так ведь он, гляди, прапорщик, а призвести его – только бумажки в отхожее место носить. Правильно я говорю? – это он каждый раз с наседаньем на вязку и толстую морду свою высовывая да потрясывая.

– Пра-авильно! – гудело.

– Потому что, – аж рвалось из литомордого солдата, на язык он был поспешен и оборотлив, а папаха всё больше сползала набок, – потому что ахвицера – они все желают восставления прежнего режима! Они, значит, – кон-ле-ворюцинеры! Вы, братва, офицерам – не слишком-то верьте, не слишком. А от кого к нам забота дурная, полускотная? А от кого к нам вытяжка и все несправедливые издевательства?

Ярослава оглоушивало. Говорили против офицеров, значит и против него самого. И уже он испытал, чего это стоит и чем кончиться может. Но и с уважением всматривался в соседей, какая же неведомая сила проявлена в солдатах, когда они собраны вот так, вне строя, рассвободнённою толпой.

– А наши товарищи в окопах молят, что и они хотят пользоваться жизнью при свободе, а не только умирать медленной смертью в окопах! На что же нам тая свобода – да без мира? Это же глумёж один! – подхватил, пристукнул на голове падающую папаху. Зачем тебе свобода, если тебя убьют? Так ещё, может, немцы нас послушают – да и своего Вильгельма погонят? Да и замиримся, а?

– А-а-а! – отозвалось изумлённым вздохом.

Ободрённый, солдат и кулаком уже помахивал:

– Война как хотит – так пусть себе и остаётся! Не мы её начинали, не нам кончать! А Германия нам никакого зла не прочинит. Какой бы ни вышел конец – а подкатило кончать войну! Народ не хотит молодые головы отдавать!

И молодые и немолодые головы двигались, покачивались или были неподвижны, – а головы-то все человеческие, а лица все индивидуальные – никак не менее офицерских, хоть суровые, угрюмые, тупые, или светлые, юные, – и вот что: хотя и шёл гулок всё время, а это не соседи друг с другом разговаривали – нет, все стояли в необычной обрядной завороженности, кто и в робости, в одну сторону лицами, как во храме, И если вырывались вполголоса, то – никому, сами с собой или вообще всем. А нетерпеливые и громко:

– Верно выговаривает! Чо-ож головы-то отдавать?

– Ну, ладно, размотал тряпку с языка! Дай и другим погуторить.

Мордолитый и ещё бы хотел говорить, за петроградскую поездку видно разлакомился, но уже шумели, убирали его, слезал он нехотя с возка, – а туда, ногу через вязку закинув, полез степенный, плотный, средних лет с жидковатыми усами и подбородным волосьём. Унтер и подпрапорщик между собой поспорили – и не препятствовали этому говорить.