Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3

Ликоня повела головой, как лошадка по несвободе, – и отступила. И головой пригласила войти в свою комнату. Ещё не сказала слова никакого – ни радости, ни упрёка, зачем же он так внезапно, и утром.

В ней так много было сейчас необычного, Саша не успевал всего охватить: что же? Изумлённая? – но и отсутствующая. Глаза – как воспалённые от бессонницы, но ничуть не утомлённый вид. А одета, хотя утро, в прекрасное вечернее платье – узкое, алое, но с синим пробрызгом или отливом. Почему? Примеряла?

Саша забирал её глазами, и не пытаясь скрывать восхищение. Это не только была – та, к кому он шёл, но и выше! и прекрасней! Как она изменилась за эти две недели! – вдвое? втрое? Покрасивела? – это мало сказать. Лицом её завладевало победное шествие красоты.

Не шествие – нашествие! Поселилось – и нескоро уйдёт.

Он подал ей букет – не галантно, не гостинно, а двумя руками, выбросив их вперёд – молодо-дружески, восхищённо.

И – выиграл. Не могла ж она просто так бросить букет: надо обрезать, в вазу поставить, или прислуга сделает. Но – вышла.

А он – остался в её комнате один. Оглядывался во все стороны, стоя.

Ощущение было, как если б он обеими руками погрузился в саму Ликоню – под локти её, или под рукава, или под локоны чёрные на плечах. Не только дразнящий запах этой комнаты – духи и ещё что-то, но разбросанные, разложенные, застигнутые как они есть предметы и приметы её жизни, на стене в овале силуэт чёрной тушью, ещё декорации театральных спектаклей – фу-у, голова закруживалась, пока он поворачивался в полный круг, – до чего ж этот мир явился ему необходим, желанен – и почему? Такой инородный – а захватил бы его и весь в один загрёб вместе с Еленькой.

Хотя понимал он, понимал, что ему и всегда, а особенно в нынешней роли, – никак не шло бы таскаться с ней по каким-нибудь «Бродячим собакам», приютам, притонам взъерошенной театральщины.

Вошла, неся букет уже в вазе. Как тяжёлое, как через усилие. Поставила на столик.

Она не только, кажется, не сказала ему ещё ни слова? но и голову несла как-то мимо, но и полными глазами не посмотрела прямо, кроме того первого взгляда на пороге, непонимающего. Бывала она равнодушной, полувнимательной, насмешливой, – но, кажется, никогда такой чужой.

А он – никогда ещё не был так остро прохвачен ею, пронят, окружён, никогда так не желал её! И ещё будоражило это вечернее платье поутру. Шла она на дневной спектакль? – так будни.

– Ты куда-нибудь уходишь? Генеральная репетиция? – спросил он, имея в виду как тогда с «Маскарадом».

Но этот вопрос и заставил её поднять полный взгляд к нему в глаза. Мгновение смотрела прямо-прямо, как он и хотел. Не только глаза её, тёмно-темно ореховые, без близкого понятного поверхностного выражения, сосредоточенные в себе, – а и ресницы как будто сгустились, маленький рот не был детско-подушечным, как всегда, а будто развился.

Провела одним плечом беспонятливо:

– Репетиция?

А поняв – удивлённо и как бы с гордостью:

– Нет.

Не понял тона. Разве это уже её не увлекает?

– Но не на курсы же? – почему-то возразил, бессмысленно.

– На курсы? – вовсе удивилась она. И верхняя губа её, вот чудо, удлинённая, – повелась как-то вбок, не с сожалением, но… – Так их же нет теперь.

– Ну как, – обиделся он за революцию, но механически. – Сходки. Общественная работа. Вероника, многие ходят.

Она колебнула бровями, как не веря. Колебнула плечом. И как о потерянном:

– Да нет, уж какие теперь курсы.

Трёх недель не прошло от вечера её именин – и как изменилась! Конечно, и Саша изменился, и все, исторически прошла эпоха, но…

– Ты – очень изменилась! – выговорил ей своё удивление, но и восхищение.

– Ты – тоже, – провела она взглядом.

А! Всё же – видит. Заметила. Хотел бы услышать, что – изменился к лучшему, боевому. Но Еленька какая-то невнятная была: посмотрела, сказала – внятно, а тут же – уколебнулась головой, ушла взглядом.

Они всё стояли.

Села на маленький стул без спинки, взяла от туалета. Ему указала на кресло:

– Садись.

В том тоне, что: раз уж пришёл.

Он сел и теперь уже не мог смотреть во все стороны, а определился его обзор так: сама Еленька (спиной к окну, уже в глаза её не вглядишься), проход к окну – а по другую сторону её кровать. Под оливковым покрывалом.

Когда он шёл сюда, он думал: для разгону будет ей рассказывать. Во скольком ярком, необычном он участвовал за эти две недели, она наверняка ничего такого не представляет. А этим рассказом и дать ей почувствовать, что он – герой наставшего времени, из тех, кто и дальше поведёт. Это – должна она ощутить.