415  

– А вот как раз теперь, господин капитан, и нужда! – ловкой приказчичьей скороговоркой перехватил Евграфов. На его непоросших щеках девически-гладкой кожи проявился румянец. – Нужда теперь эти деньги по нижним чинам разделить, на питанию, на кто что хочет.

– А вот это – никак нельзя, – возражал капитан рассудливо. – Такого порядка – нет, командир батареи не имеет права. Но вы – будьте спокойны.

– Никак не можем быть спокойны, господин капитан! – ещё больше румянился Евграфов, но только не от стеснения. – Тревога нас гложет. Мы к вам – не от себя, мы – депутатами от народу.

– А вот, – словил Прищенко капитана на прищур глаза. – Цим литом распорядывся фельдфебель нам сино косить, тамочки, биля второго резерва. Нам и не в голову, мы скосили – а ить ниякой доли с того не ймали. А нонче вот докурлыкиваем: то ж не служба военная була, то ж економия, а на нашем горбу? Так с того – нам полагается получить?

Оспой изрытое его лицо всё было захвачено этими ускользающими деньгами.

– Нет-нет, господин капитан! – семенил языком и Евграфов. – Надоть хозяйственные книги всех прошлых лет проверить нашим депутатам. Може нас обворовывали? – а мы скудаемся.

Такой разговор, такие подозрения вслух – быть не могли две недели назад. А сейчас Клементьев хоть бы и рассердился – не мог ни крикнуть на них, ни выгнать, ни даже и отказать.

Но рассердился он только на писарей, за их ядовитую болтливость. А эти ребята – что ж… Клементьев и сам знал по своему голодному нищему детству, как легко в обездоленьи питается подозрение и зависть к высшим.

Этим – что ж, он обещал: доложить, добиться, комитету покажут и хозяйственные книги, отчего же. Даже и хорошо, что комитет этим займётся.

Он-то знал, что в батарее всё чисто, по закону.

Только – ведь они на этом не успокоятся, будут и дальше, и дальше наседать, смотришь, и оперативные планы потребуют.

Дожила наша армия!…

А вскоре после них ворвался в землянку угольнобородый с горящими глазами фельдфебель Никита Максимыч. Ему бы вот и рассказать, пожаловаться насчёт писарей и хозяйственных книг, – но мрачно его принесло, и своим занятого.

Такого и не бывало: не спросясь по форме – плюхнулся на табуретку, шапку скинул с хлопом и голову свою чернокудлую подпёр об стол локтями, как какой Пугачёв. И сидел во мраке, отдышивался.

– Что с тобой, Никита Максимыч? – даже испугался капитан. Что-то он, видать, учинил.

– Ничего не знаете? – дохнул как по-пьяному, а воздухом трезвым фельдфебель.

– Нет.

– От начала не знаете?

– Нет.

– Ну, хорошо. Тревожились меньше.

И сам тоже не торопился говорить. Вытянул по столу руки, привычные к власти. Ладони потёр.

Схлопнул ими.

Посмотрел из мрака, исподлобья, из-под пугачёвской космы:

– Этой ночью из обоза второго разряда укатили два конюха – Клёцкин и Безбатченко. И прихватили два мешка муки. Мне доложили насвету, я – за ними верхом, на Черногузе. И догнал подлецов на боковом просёлке! – Глаза его сверкнули царским гневом. – Лошадей у них – отбил, повозку. И муку отобрал.

Бесовство в глазах запрыгало:

– А самих дезертиров – не-об-на-ру-жил. Безо них воротился.

– Как?? – уж и зная Никиту Максимыча, не понял Клементьев. – Как же так – не обнаружил?

– Вот так, не обнаружил! – по усам, по бороде сухо и грозно утёрся фельдфебель.

– Так ты… ты…?

– Я ж один был, а их двое! Ещё я их в госпиталь повезу, сволочь такую? На дороге оставил.

640

Господи Всевышний! Мы ещё смеем скорбить, мы ещё смеем жаловаться! Да оставь нам живыми наших детей!

Как тяжко, но и – промыслительно, но и – объяснительно налегла болезнь всех пятерых детей на эти чёрные дни трона и царской четы. Уже три недели болезней, Ольга и сегодня не поднялась, а припоздавшие Мария и Анастасия вот погрузились в новую бездну жара, у Марии 40,9, дышит из кислородных подушек, у обеих – воспаление лёгких, оглохли обе от воспаления ушей, Анастасию рвёт, Мария бредит. Обе лежат в тёмной комнате, и уже совсем измученная Аликс подле них.

Страх был: что Мария умрёт. Очень плоха. Всё колебалось на весах Господних.

Много раз в день молились.

А наследник в этот раз проболел легче всех, вот уже выздоровел, и даже бегал. Из-за своего всегдашнего нездоровья, оттого отставания в занятиях, он был моложе своих тринадцати лет: вот забывался в играх ото всего отречения, от всех изменений, совсем ребёнок.

  415  
×
×