Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3

Приказ комиссара по Москве. Для устранения затруднения в движении населения предписываю немедленно приступить к очистке мостовых и тротуаров ото льда, снега и сора.

Ростов-на-Дону. Общественный комитет решил распустить выборную городскую думу как непригодную в условиях настоящего момента. Нахичеванская дума остаётся, исключаются только гласные, заведомо негодные по своим антиобщественным взглядам.

Тюмень. Прекращена газета «Ермак». Издатель заключён в тюрьму.

Нижний Новгород. В приказе по гарнизону объявлено, что ввиду высокого значения Совета Солдатских Депутатов – временно считать всех его членов неприкосновенными, не приводить в исполнение дисциплинарных взысканий к ним, освободить от нарядов и обязанностей службы. По всей губернии началась чистка приверженцев старой власти.

Одесса. Арестованы ещё несколько видных черносотенцев.

Житомир. Прекращено печатание правой газеты, её редактор – председатель Союза русского народа, арестован.

ДЕРЕВНЯ. Переворот был совершён городом. Деревни город не знает, но установилось подозрительное отношение к ней. Само Учредительное Собрание в крестьянских руках начинает казаться опасной игрушкой. В среде крестьянства нет никакого ясного самосознания. По деревням не стало житья от воров и хулиганов.

Новая сенсационная книга ТАЙНЫ РУССКОГО ДВОРА. Закулисная жизнь Николая II. Секрет распутинского влияния на женщин. Распутин и экс-императрица. Тайны великосветских салонов.

Молодая особа с хорошим разборчивым почерком…

МЭЗОН АНГЛЕЗ. К сезонам в колоссальном выборе МАНТО, ПАЛЬТО, КОСТЮМЫ.

В СИБИРСКОМ ЭКСПРЕССЕ желаю купить билеты, плачу за переуступку.

ОСТАТКИ ВЕНСКОЙ МЕБЕЛИ продаются в очень большом количестве.

643

Так и чуяло сердце Николая Иудовича: не обойдётся. Ох, нет, не обойдётся!

Уехал как мог далеко ото всех этих опасных мест – и от Петрограда, и от Могилёва – в Киев. В Киев, где он так долго и счастливо служил командующим Округа, оставил хорошую память, имел много друзей, – хотя и здесь теперь кипела со всею страстью революция, но тут-то он думал перебыть. Нет, не удалось! Разнёсся по Киеву слух, что он приехал, достиг Исполнительного комитета – и именно его здешние знакомства и связи почему-то толкнули комитет на подозрение, что генерал может что-то злоумышлять, может перестать быть верен новому правительству.

И два дня назад его незаслуженно жестоко арестовали – а позавчера, неведомо зачем, отправили в злогрозный Петроград, от которого он не знал, как унести ноги дальше.

За что??! Откуда же он мог знать 28 февраля, что мятежники станут правительством?

Правда, везли его благородно: никто не стоял у купе со штыком, никакого конвоя, а сопровождали генерала два киевских офицера, самых предупредительных. Можно было на станциях выходить из вагона гулять – но Николай Иудович не вышел ни разу, ни даже в Могилёве, где прирастал его вагон, откуда вся беда его и пошла. (Да боялся он – и чтоб не оскорбили прохожие солдаты.)

Этой дорогой от Киева до Петербурга сколько раз он ездил прежде, сколько мест знал глазом, – сейчас на эти поля и междулесья, где боролись туман, солнце, снег, вода и чернеющие проталины, – с новым отрешённым захолонувшим чувством смотрел Николай Иудович, пытаясь проникнуть в свою чёрную судьбу и найти выход.

Он уже видел по многим расправам и общему суматошью, что могут засудить и безо всякой вины, разорить, растоптать. А за ним, – за ним пристрастный взгляд мог найти и вину?

Но взгляд справедливый должен был высветлить от обвинений: нет, не было вины за генералом Ивановым, не было!

Теперь он особенно жалел о несчастных обстоятельствах 2-го марта – что не удалось ему тогда встретиться с Гучковым. Достаточно было в тот день оправдаться перед Гучковым – и теперь, когда он стал военным министром, никто б и руки не поднял на Николая Иудовича.

И, как съедающий парной туман на полях, клубилось в нём: надо оправдаться перед Гучковым! Ещё и сейчас не поздно написать, подать обстоятельный доклад Гучкову.

Но в дороге ему не пришлось написать: ещё не были готовы все доводы, и трясло. Да чем больше он обдумывал свою защиту – тем более она глубилась, расщеплялась, уже целое дерево корней и ветвей.