Прага

— Господи боже, это самый прекрасный склад, какой я только видел, — говорит Чарлзу Джон. — Можно потом осмотреть канализацию?

— Старичок, похоже, и вправду поклонник складов, — вторит Невилл, болтая стаканом с остатками «лонг-айлендского чая со льдом».

Харви садится на ящик, его безмолвный музыкальный помощник переминается подле.

— Ладно, Чарлз, выкладывай, этот старпер трет дамочку Тольди, а? Как думаешь?

На переезд склад — ужин Чарлз с Джоном меняются машинами, и Джон всю трезвую поездку наблюдает, как Имре с Кристиной напротив него почти неслышно переговариваются на венгерском. Через несколько минут двое замолкают и смотрят каждый в свое окно сквозь затемненное стекло, которое отфильтровывает из внешнего мира немногим больше, чем нервные фары, импрессионистские речные огни и бледные, в ореолах, уличные фонари, парящие над идеально круглыми снежными сугробами. Джон смотрит, как глаза старика дерганно прыгают туда-сюда, следя за одним, потом за другим фонарем Скоро веки опускаются, Имре складывает руки на животе.

— Что произошло на том складе? — тихонько спрашивает Джон у Кристины.

— Невообразимая храбрость. Принципы. Редкая моральная чистота.

Каждое слово она произносит медленно, не спуская глаз с бело-серо-коричневого мира за стеклом.

Степенно подкатили к ресторану «Сент-Лайош». Четверо из другой машины легко улыбаются и громко смеются, выбираясь из лимузина.

— Ну, как твоя виноватая поездка? — спрашивает Чарлз, пока они с Джоном придерживают двери ресторана, пока последний не войдет в венгерский fin-de-siecle.

— Больше не сажай меня к ним в машину.

— Уж поверь, я знаю, что ты чувствуешь. Добро пожаловать в мою работу.

Прежде Чарлз был привержен тонкой кухне, но этот вечер он раскрасил в другие цвета Рассказ старика оправдывает выбор места:

— Первый раз я обедал здесь с отцом и матерью и двумя братьями на мои именины, когда мне было, ооо, десять лет. В те дни здесь было так много официантов, и как они двигались — вы ничего подобного не видали. Прийти сюда было очень здорово. Как сон — официанты, посуда, музыка, дым сигар, женщины Волшебное место, и не только для маленького мальчика.

Усталый пожилой человек в мешковатой жилетке и поникшей бабочке на зажиме плюхает на стол пачку липких ламинированных меню, не останавливаясь для разговора. Официант помоложе неохотно наполняет водой их стаканы и что-то кричит старшему коллеге, который уже на полпути к дальнему концу зала. Старший не оглядывается, только вскидывает и роняет руки в жесте усталого отвращения, тем временем беспризорный официант в два стакана льет воду через край, а к двум не притрагивается вовсе.

— Быть в «Сент Лайош». Все может быть прекрасным в десять лет, потому что все ново. Ты не ищешь лучшего. То, что перед тобой, еще может тебя удивлять. Комната, полная элегантных людей, только восхищает. Ты остро чувствуешь красоту. Она тебя потрясает. Никогда не видел места живее, чем здесь в тот вечер. Понятно, братья старались показать, что они тут завсегдатаи, но я понимал, что они для этого слишком юны. В зале было полно людей, которые жили, как я думал, очень важные жизни. Да, этот зал наполняла музыка и канделябры, вырезанные из солнца. Стулья были из темного дерева и с такими мягкими подушками. Столы — золото и мрамор, горело серебро. На потолке были фрески: ангелы и облака.

Огромный зал почти пуст. На десятки разнородных столов, составленных в интимной близости друг к другу, — только несколько рассевшихся подальше компаний: американские бизнесмены, громкие и до смешного счастливые, насмехаются над этим говенным рестораном, который им посоветовал привратник; вернувшиеся эмигранты тихо обалдевают после десяти или сорока лет отсутствия, пытаются разглядеть в том зале что-то из того, что хранят их настойчивые, не вписывающиеся в реальность воспоминания; местные бюрократы ссутулились над теми же блюдами, что они поглощали десятилетиями, привыкшие к обстановке, как к старой обуви; и за одним столом, как слабое и извращенное эхо Хорватовых воспоминаний, семья сосредоточенно и безрадостно отмечает какую-то дату одного из детей. Странный тошнотворный свет сеется из больших пластмассовых кубков космической эпохи шестидесятых, висящих на шнурах в оранжевой виниловой оболочке. Ножи и вилки нержавеющей стали, туго запеленатые в бумажные салфетки, образуют неровную дрожащую пирамиду в пластиковом корытце на сервировочной тележке. Тележку катает туда-сюда по проходам мальчишка, влажной тряпкой водит по пустым столам, оставляя сохнущие V и выбрасывая по несколько ножевых свертков.