Прага

Но когда вагончики встречаются на середине пути, у Марка слегка щиплет в горле от грусти. Он спешно напоминает себе о тяжком и громоздком Парламенте, его острых ребрах и закруглениях, остроконечном шлеме, о выгибающихся объятиях уличных колец Пештской планировки, облаках, что тянут свои тени сквозь улицы и беззвучно волокут их по зданиям, не цепляясь ни за трубы, ни за старинные антенны… но через несколько болезненных мгновений все это у него отнимают. Секунды сжимаются, и здания на Пештской набережной встают и закрывают весь вид к востоку, Дунай блещет последней россыпью зыби и, точно мара над летним шоссе, исчезает под колесами машин, катящих по Буде мимо нижней станции подъемника — машинки, сплющенные и игрушечные за мгновения до того, теперь раздулись, оделись звуком и скоростью.

Оказавшись внизу, Марк, гордый тем, что не расклеился и готов к работе, заставляет себя уйти от подъемника. Но вокруг, у въезда на Цепной мост, столько машин, они задерживают его, и он оборачивается на вагончик, отдыхающий на вершине холма. По сути, ему не пришлось ничего решать, он просто удовлетворял настоятельную потребность. Марк зашагал обратно к кассе фуникулера.

Последний квартал в конце спуска Джон проходит, споткнувшись только раз или два, холодная рука приклеилась к горячей голове со слипшимися волосами. В обшарпанном доме пожилой привратник ведет его к деревянной двери, с приклеенной тремя кусками прозрачного скотча бумажкой, где на машинке отпечатано: АМЕРИКАНО-ВЕНГЕРСКАЯ СТРОИТЕЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ. Молодой американец с щетинистой бритой головой, в свободных брюках и заношенном синем блейзере открывает дверь и видит предостерегающий знак: испачканная ярко-красным Джонова ладонь поднята в немом объяснении того, почему Джон пока не может подать руку.

— Можно мне в ванную?

Холодная вода в подвальном туалете прожигает в голове дыру и бросает вишневые завитки на карамельно-ванильные разводы старинной раковины. Джон осторожно прикладывает к ране бумажное полотенце и смотрит на знакомую фигуру, парящую за отражением его плеча.

— А вы саксофонист из клуба, да? — успевает сказать Джон, а затем снова наклоняется и блюет, встряхивая мозги в ушибленном черепе. Голос сзади неохотно соглашается и просит Джона не говорить об этом «там». Джон умывается и полощет рот. — Ты клёво одеваешься, когда играешь. А это что за костюм выпускника? — Джон снова сгибается и давится рвотой. Голос снова жалобно умоляет не упоминать его тайную музыкальную жизнь «там».

«Там» оказывается единственная комната, в ней два стола, два стула, два телефона, несколько коробок с противоречивыми визитными карточками и почти ничего больше. Потом слишком громкий голос — Харви Какеготам — затвердевшие волосы, как по линейке разделенные белым пробором, и рука, очумело трясущая Джонову, у Джона плывет в глазах и раздувается голова. Ему наливают стакан теплой солоноватой содовой. Саксофониста отсылают за кофе. Рассказ Харви (проверить фамилию по блокноту) о себе, перегруженный символизмом конца Холодной войны, что-то о советском после, невнятный намек, что посол придет к Харви наниматься — голодный волк из лесу, империя рассыпается, крысы, тонущие корабли, такой цирк сидеть в кабинете советского посла, когда-то — настоящем командном пункте аванпоста Империи, попивать бренди в комнате, откуда управляли этой страной, помилуй бог, а потом посол начинает практически умолять меня о месте или хотя бы протекции! Чудный момент. О чем будет ваша статья? Обо мне уже писали, может быть, вы читали, в «Файнэншл Таймс» и в «Джорнале», они нас поддерживают, толковая журналистика помогает делу. Это здорово, что мы здесь делаем, дивный новый мир, шанс для нас всех делать деньги вместе, я именно так и говорю венграм: я хочу, чтобы они тоже стали богатыми, потому что знаю, я смогу богатеть скорее и веселее, если мы будем богатеть все вместе. Мы все в одной лодке. Офисные здания западного типа, у меня была фора при утверждении проекта, опцион на комплекс реконструкции зданий, министр мой близкий друг, первоклассный мужик, я восхищаюсь его поэзией, он поэт, публиковался, знаете ли, эти новые художественные правительства, так смешно, они долго не продержатся ни здесь, ни в Праге, конечно, это мило после коммуняк, но в конце концов они вернутся к тому, чтобы ответственность брали бизнесмены и юристы, только так и делается, нельзя на самом деле иметь правительство, состоящее из скульпторов, это скорее новый аттракцион для туристов. Джон, я скажу вам здесь и сейчас, между нами, все, что я могу сказать, лучшее время для человека с честью и совестью, чтобы выдвинуться, такой возможности, как сейчас, больше не будет, не только для деловых людей, но и для этой страны, сбросят ли они оковы, я хочу увидеть, как деньги освободят людей, Джон, мне повезло как никому из живущих, что я сейчас здесь, мы рассчитываем на начальный капитал в 37 миллионов долларов, я хочу, чтобы они разбогатели плечом к плечу со мной. Это правильно, и это еще показатель уважения, маленьким венграм оно льстит. Мы не можем просто ворваться и начать скупать их страну по бросовым ценам только потому, что они оказались не у дел, верно? Вообще-то, Джон, мы можем. Шучу, шучу. Думаю, самые ушлые из них сделают деньги, не смогут удержаться, если они не все до единого такие глупые, как я иногда подозреваю. Дело в том, как ты решаешь прожить жизнь, понимаете, Джон. Хватай жизнь за ноги и тряси, глянь, что посыплется у нее из карманов. Мне нравится ваш стиль, Джон. Вы похожи на меня. Сколько вам лет? Если когда-нибудь решите бросить писать в газетах, обратитесь ко мне. Джон, люди вроде меня и вас кое-чего заслуживают, укуси жизнь за шею и смотри, завизжит ли она, пощекочи ей сиськи, понимаете? Хочешь жизни? Что ж, она ждет, покажи ей, что сумеешь с ней управиться, что ты знаешь, как ее возбудить. Жизнь хочет, чтобы ее покоряли. Венгры это знали, но забыли, как это делается, грустно это говорить, грустно видеть: тут люди усердно изображали тупых перед русскими и однажды так заигрались, что, проснувшись, уже не изображали, а просто стали тупыми. Джон, по совести, я был бы рад их снова научить, как это делается, но на это нет времени. Случай — сейчас. Смысл в том, чтобы двигаться вперед, вы такой же, как и я, не понимаю, почему вы не отложили перо, и не притащили свою задницу ко мне на работу. Я тут недавно встречался, я сказал: «Сенатор, когда решитесь бросить политику и вернуться в реальный мир, есть угловой кабинет в Будапеште с яркой медной табличкой на дверях, на ней ваше имя».