Страна чудес без тормозов и Конец Света

– Да уж, – согласился я. Никому бы и в голову не взбрело искать здесь потайной ход. – Просто не дед, а какой-то архитектурный маньяк.

– И вовсе даже не маньяк, – возразила толстушка. – Маньяк – это человек, который все время глядит в одну сторону и бьет в одну точку, так? А дед не такой. Он в самых разных вещах понимает гораздо больше обычных людей. Второго такого больше на свете не найти. Все эти гении, раздутые в журналах и по телевизору, по сравнению с ним – ограниченные пустышки. Настоящий гений – человек, живущий в том мире, который он сам придумал и построил.

– Все это замечательно. Но как насчет окружающих? Когда люди поймут, что он гений, они сразу захотят проломить, как стену, эту его самодостаточность, и как-нибудь его использовать. Потому и творятся всякие гадости – вроде той, в которую мы влипли. Будь ты абсолютный гений или абсолютный дурак, тебе никогда не удастся жить обособленно в своем абсолютном мире. Как ты для этого под землю ни прячься и на какую стену ни залезай. Кто-нибудь обязательно заявится в твою жизнь и перевернет ее вверх дном. И твой дед – не исключение. Из-за него мне уже вспороли живот, а через денек-другой придет конец света.

– Как только мы найдем деда, он все проблемы решит! – Она потянулась рядом со мной всем телом. И легонько поцеловала меня в мочку уха. От ее поцелуя по телу разлилось тепло, а рана даже как будто перестала болеть. Вот уж не знал, что у моих мочек такая интересная особенность. Впрочем, меня уже слишком давно не целовали семнадцатилетние девушки. Последний раз – когда мне было двадцать.

– Если каждый будет верить, что все кончится хорошо, в мире нечего будет бояться, – сказала она.

– С возрастом верить становится все трудней, – ответил я. – Примерно как жевать стертыми зубами. Мои зубы не стали циничнее или малодушнее. Они просто стерлись.

– Страшно?

– Страшно, – ответил я. И, нагнувшись, еще раз заглянул в дыру. – Я клаустрофоб. И к тому же с детства боюсь темноты.

– Но обратно уже не вернуться. Остается только идти вперед, это ты понимаешь?

– Умом-то понимаю... – ответил я. Постепенно мне стало казаться, что тело становится каким-то чужим. Такое ощущение я испытывал в школе, когда играл в баскетбол. Мяч движется слишком быстро, я бросаюсь за ним, но сознание не поспевает.

Еще несколько секунд она смотрела на датчик излучателя и наконец сказала:

– Пойдем! – Батареи зарядились.

Как и прежде, она пошла первой, я за ней. Когда мы залезли в нору, она обернулась, повернула какую-то рукоятку сбоку от отверстия, и дверь начала закрываться. Чем плотнее закрывалась дверь, тем у́же становился серый прямоугольник на земле перед нами. Вскоре он превратился в узенькую полоску и исчез. Зловещая тьма – еще злее, чем в прошлый раз, – окутала меня с головы до ног. Фонарик не справлялся с такой темнотищей, фактически освещая лишь себя самого.

– Что-то я не пойму, – сказал я. – Какого черта твой дед выбрал именно ту дорогу, которая ведет прямиком в гнездо жаббервогов?

– Потому что она самая безопасная, – ответила она, посветив на меня. – Там, в Пещерах, находится Святыня жаббервогов, к которой им приближаться нельзя.

– В каком смысле? Из религиозных соображений?

– Я думаю, да. Сама не видела, но дед рассказывал. Если поклонение идолам считать религией, то это – религия. Они поклоняются Рыбе. Огромной безглазой Рыбе. – Она посвятила фонариком по сторонам. – Ладно, пойдем скорее. Времени совсем мало.

Нора оказалась тесной и низкой, пробираться по ней можно было лишь согнувшись пополам. Сталактитов почти не встречалось, но иногда мы все-таки стукались обо что-то головой. Однако ни о самой боли, ни о ее причинах времени раздумывать не было. Спохватившись, я рванул за своей спутницей, стараясь не отставать и удерживая ее фигуру в луче фонарика. Несмотря на полноту, двигалась она легко, шла быстро и неплохо рассчитывала свои силы. Меня никогда не считали слабаком, но от бега в скрюченном положении рана заныла так, что я чуть не взвыл. Как будто напоролся животом на сталагмит. Рубашка взмокла от пота и облепила продрогшую спину. Но перед опасностью потерять толстушку из виду и остаться одному в темноте даже боль и холод казались чуть ли не благодатью.

Чем дальше мы шли, тем сильнее казалось, будто я не принадлежу самому себе. Видимо, из-за того, что не мог разглядеть сам себя. Я поднес ладонь к глазам близко-близко, но не увидел ничего.