Доводы рассудка

Энн не обманывалась на его счет. Ревность к мистеру Эллиоту была тяжким грузом, вечным сомнением, пыткой. Она начала его терзать в тот самый час, когда он встретил Энн в Бате; после недолгой передышки она сгубила ему радость концерта; она же отзывалась во всем, что говорил он и о чем он умалчивал в последние двадцать четыре часа. Незаметно начала она уступать место надежде, какую ободряли в нем иные взоры Энн, слова и поступки; и наконец была вовсе побеждена теми суждениями, какие достигли его слуха во время беседы Энн с капитаном Харвилом; под их-то неодолимым воздействием и схватил он лист бумаги, дабы излить свои чувства.

Он готов был повторить каждое написанное там слово. Он никого, кроме нее, не любил. Он никогда и не надеялся заменить ее другою. Он не встречал женщины, ей равной. Да, в этом он принужден был признаться: он был верен ей невольно, нет, против воли; он хотел забыть ее, он верил, что ее забыл. Он казался себе равнодушным, а он бесился; он знать не желал ее необыкновенных качеств, ибо жестоко от них пострадал. Образ ее неизгладимо запечатлелся в душе его, как само совершенство, чистейший образец стойкости и нежности; но он принужден был признаться, что лишь в Апперкроссе узнал он ей настоящую цену, что лишь в Лайме начал он понимать самого себя. В Лайме получил он не один важный урок.

Восхищение мистера Эллиота его подстрекнуло, а сцены на набережной и в доме у Харвилов показали ему, как высоко стоит она надо всеми.

Старания его полюбить Луизу Мазгроув (старания уязвленной гордости) и ранее, уверял он, были безнадежны; никогда не задевала Луиза, да и не могла она задеть его сердце; но лишь в тот печальный день, и потом, когда у него явился досуг для размышлений, понял он все превосходство души, до которой так далеко было Луизиной, и неоспоримую власть ее над собственной его душою. Тогда-то сумел он отличить постоянство убеждений от своенравной ветрености, сумасбродное упрямство от решимости строгого ума. Тогда-то понял он все недосягаемое величие женщины, для него утраченной; и начал проклинать гордость и безумство напрасных обид, удержавших его от стараний вновь ее завоевать, когда случай свел их снова.

Он был наказан жестоко. Едва оправился он от ужаса и угрызений совести через несколько дней после несчастья, едва почувствовав себя живым, он почувствовал себя живым, но не свободным.

– Я понял, – сказал он, – что Харвил почитает меня связанным. Ни у Харвила, ни у жены его не было сомнений в нашей обоюдной склонности. Я был обескуражен, был растерян. Разумеется, я мог тотчас развеять их заблуждение, но вдруг мне представилось, что и прочие – семья ее, она сама – глядят на меня теми же глазами, и уж я не мог располагать собою. Я принадлежал ей по чести, ежели ей угодно было избрать меня. Я поступал неосторожно. Я был беспечен. Я не видел опасных последствий наших слишком коротких отношений. Глупые мои потуги влюбиться то в одну из барышень, то в другую грозили пересудами и толками, если еще не худшими бедами, а я об этом не догадывался. Я был кругом виноват и должен был поделом расплачиваться.

Словом, он слишком поздно понял, что он запутался; и с очевидностью удостоверясь, что Луиза ему не нужна, он обязан был считать себя с нею связанным, если чувства ее к нему были таковы, как полагали Харвилы. А потому он и решил покинуть Лайм и ждать вдали полного ее выздоровления. Желая по возможности дать роздых ей и самому себе, он отправился к своему брату, намереваясь затем вернуться в Киллинч и действовать так, как обстоятельства того потребуют.

– Шесть недель провел я с Эдвардом, – сказал он, – и радовался его счастью. Иной радости было мне не дано. Я ее и не заслужил. Он расспрашивал о вас с пристрастием; расспрашивал, переменились ли вы, не подозревая, что в моих глазах вы никогда не можете перемениться.

Энн улыбнулась и промолчала. Можно ли корить кого за промах столь милый? Приятно женщине в двадцать восемь лет узнать, что она не утратила очарованья первой юности; но Энн стократ было приятней сравнивать сие суждение с прежними его речами и видеть в нем следствие, но не причину воротившейся любви.

Он отсиживался в Шропшире, кляня свою слепую гордость, свои нелепые расчеты, как вдруг нежданное благословенное известие о помолвке Луизы с Бенвиком его развязало.

– Тут кончалось для меня худшее, – сказал он. – Отныне я мог добиваться счастья; я мог предпринимать к нему шаги. Слишком долго мучился я бездействием и дурными предчувствиями. В первые же пять минут я себе сказал: «В среду я буду в Бате». И я был в Бате в среду. Разве не вправе я был приехать? Разве непозволительны были мои мечты? Вы не вышли замуж. Вы могли сохранить прежние чувства, как я их сохранил. Еще одно обстоятельство меня ободрило. Я не сомневался, что вы окружены искателями, но и с уверенностью знал, что вы отвергли одного из них, более достойного, чем я; и невольно задавался я вопросом: «Не из-за меня ли?»