Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2

Так и самого Родзянко разве не могут в любую минуту арестовать?

И даже повесить.

И нельзя было домой уходить. И нельзя вырваться из этих комнат. И каким облегчением пришёлся переданный вызов от генерала Рузского – на телеграфный переговор из Главного Штаба.

Это замечательно! И это будет как замена поездки во Псков.

С той даже разницей, что поехав – ты станешь там гостем и даже пленником генералов. А отсюда – ты разговариваешь как глава революционного Петрограда.

На душе ещё царапины от выговора Алексеева, была потребность загладить. Да уехать от этих ужасных пунктов, от этого мерзкого совещания. Еле дождался назначенных двух часов ночи.

Уже пошёл – и вдруг подумал: а как же он поедет? По этим лихим улицам, ничем не защищённый, когда кто-то ищет его растерзать. Свои русские люди – а вот остановят посреди улицы, и не знаешь, как с ними говорить, на каком языке.

Ничего не поделаешь, ввернулся на совещание – и просил тех проходимцев дать ему какую-то охрану, именно от них, – чтоб его не арестовали по дороге. Не просто с винтовкой, а от них человек, тогда не тронут.

Да, надо признать, что вся сила неожиданно перекинулась к ним.

Дали. Какого-то горлопана, унтера. И двух матросов.

Вторую ночь подряд ехал Родзянко в Главный Штаб. Как подрядился. Сегодня – ещё позже и безлюднее.

Ехал, презирая своих сопровождающих.

Была такая морщинка: спросит Рузский, почему Родзянко до сих пор не сформировал министерства.

Но надо выше смотреть. Этот разговор – чтоб окончательно остановить войска. И всё умиротворить. И всех спасти.

Ещё раз – спасти всех.

А Государю – уже вряд ли в чём помочь.

Да теперь, когда решено, что не Родзянко будет правительство, – спасти уже, видимо, ничего нельзя иначе, как отречением.

Ах, Государь, Государь! Во многом вы виноваты сами! Сколько раз верный Председатель вас остерегал и предупреждал!

Главный Штаб – огромный, полукруглый, темный от зашторенных окон, наполненный военными людьми, офицерами, дежурными, – перестоял дни революции нейтральный и не тронутый ни той стороной, ни этой.

И в этом – всеобщее уважение к войне. Символ того, что Отечество всё перестоит, и эти сотрясения тоже.

Шёл по электрическим паркетным бесконечным изгибающим коридорам Штаба и думал: даже и он - что же один может поделать против всеобщего потока? не погибать же ему теперь, защищая грудью неразумного Государя.

Ну что ж, будет при наследнике регентом Михаил. На Михаила Председатель имеет большое влияние.

Стояла бы Государственная Дума – устоит и Россия.

296

Встретили генерала Иванова во дворце два графа – средних лет Апраксин и старый сухой Бенкендорф, с большой надеждой и радостью.

Чем настойчивей к тебе подступают – тем важней себя надо держать, чтоб не уронить. И говорить поменьше.

Пока, минут десять, ждали приёма, ничего им генерал не выронил. А от них услышал, что гвардейцы Сводного полка и казаки конвоя собраны в обширных дворцовых подвалах, чтобы быть вызванными по тревоге в любую минуту. Но вокруг дворца, по уговору с мятежниками, образована нейтральная зона, куда не ходят с оружием ни те ни другие. А вечером была паника, что соседнее здание Лицея захватила банда неизвестных солдат и будет обстреливать дворец. Затем послали туда разведку, и выяснилось, что слух пустой, никого нет.

Оба графа, с двух сторон от Иудовича, наперебой волновались, что будет с ними и со дворцом, и с надеждой засматривали генералу в глаза. Но генерал был – главнокомандующий столичным Округом, и даже диктатор, и не мог давать им частных пояснений.

Государыня относилась всегда к генералу Иванову крайне одобрительно. Очень ласково принимала его и прошлой осенью. Через неё он иногда косвенно ходатайствовал к Государю, чего не мог прямо. Николай Иудович должен был быть ей чрезвычайно обязан – и это тем более стесняло его в нынешних сложных обстоятельствах.

Государыня приняла его в тёмно-сером платьи и в косынке сестры милосердия, лишь с ожерельем из крупных янтарных камешков в несколько петель на груди. Лицо её было измято-усталое, но вместе с тем сохраняло напористую энергичность, даже гордо-холодную свою красоту, при больших глазах.

Нецеремонийно быстро она прошла через комнату – как бы кинулась к Николаю Иудовичу, как бы готова была обнять его. Подала ему сразу обе руки, в две руки: