Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2

И ещё добился Парамонов: получить копии всех петроградских телеграмм, чтобы лично проверить, не утаит ли какую военная цензура.

И – разъехались все четверо по местам, готовить Гражданский комитет. А заседать он будет в особняке Мелконовых-Езековых на Пушкинской, куда и вернулся Парамонов к своему военно-промышленному комитету. Между прочим, среди самых последних телеграмм оказалось воззвание Совета съездов промышленности и торговли: эта головка промышленников и купцов призывала все биржевые комитеты, купеческие общества – забыть о всякой социальной розни и сплотиться вокруг думского Комитета. И Илья Исакович, съездив потом в биржевой комитет, участвовал в составлении от него телеграммы Родзянке: восторженно приветствуя в вашем лице… положим все свои силы на устроение нашего отечества.

– Так всё великолепно, папа! Ты ж этого и хочешь! И – за один день сломились все барьеры тирании! – как они оказались непрочны!

Поднимались идти в столовую. Илья Исакович обнял обоих, он был уже чуть ниже Сони и заметно ниже Володи:

– Всё – так, мои родные. И может быть – это и есть великое начало. Но революции имеют коварное свойство раскатываться.

Сделали шага три в обнимку, остановился:

– Но что меня в этом всём покоробило – это градоначальник Мейер. Не так меня удивили петербургские события, как генерал-майор Мейер. Всё-таки если б это я был градоначальником, на таком высоком доверенном посту, – я бы стоял до последнего. А он так торопится. Некрасиво.

– Так вот это и показывает, папа, что их дело давно кончено. Они погибли!

344

Остатки думского Комитета или начатки нового правительства под напором публики отступили уже из вчерашней комнаты в следующую, внутреннюю: там, где вчера трое из Совета торговались с Милюковым, теперь сидели второстепенные лица, канцелярия, временно задержанные, вид охраны, – а думские лидеры стеснились в ещё меньшей комнатушке, и маячил у них тут ещё больший беспорядок, чем вчера: они разговаривали, ходили, хлопотали, совещались, и места не хватало никому.

А тут, в восьмом часу вечера, пришла опять делегация из Совета, уже не четверо, а только двое – Гиммер и Нахамкис.

Навстречу и думцы не пытались усаживать никакого подобия совещания, – а просто Милюков пошёл с ними двумя к небольшому столу в углу комнаты, там сели все рядом, лицом к стене, даже настольной лампы там не было, своими плечами они себе ж и загораживали верхний свет. Гиммер – посередине, а то б его и не видно было через плечи Нахамкиса.

Ещё двое Львовых – один благостный, другой мрачный верзила, пытались сделать вид, что они тоже участники совещания, присаживались где-то сзади за их спинами, но посидев без внимания, не предназначаемые для разговора, – потом исчезли.

Так ведь и не кончили вчера, и целый день не собрались, вот жизнь. А – чего вчера не кончили, вспомним?

Условия деятельности нового правительства уже утвердили…

Не совсем. На пленуме Совета добавлены некоторые изменения.

Ах, вот как? (Пожалел Милюков, пожалел, что вчера не закончили, а всё из-за Гучкова). Но так же тоже, товарищи, нельзя работать… А осталось нам согласовать встречную Декларацию Совета?

А вот, на двух листах бумаги вчерашние их попытки: один лист, крупный, неровно оборванный, принёс Нахамкис, и там один абзац от Гиммера, а на перёд сверху вставлен стрелкой снизу абзац от Нахамкиса, который должен стать первым. А на другом листе, у Милюкова, – абзац, который Милюков сам написал от имени Совета, после того, как соколовскую декларацию отвергли.

Стали теперь эти абзацы с двух листов смотреть и сочетать. И чего вчера не могли добрать измученные ночные головы, теперь видели глаза: ничего, кажется пойдёт. Гиммер писал, что нельзя допускать анархии и надо пресекать грабежи и врывания в частные квартиры, – так вашими устами и мёд пить. А Милюков вместо разбойных соколовских разоблачений офицерства писал об офицерах, кому дороги интересы свободы, и как ради успеха революционной борьбы надо забыть их несущественные проступки против демократии, и нельзя клеймить всю офицерскую корпорацию в целом. Что ж, достаточно оговорено насчёт революции и демократии, так что Совету приемлемо.

Пошутил Гиммер, что Павел Николаевич левеет и скоро будет рабочим депутатом.

Но Нахамкис – не шутил (хотя вообще, в революционной среде, он очень любил анекдоты). И больше всего не шутил в его новом абзаце, написанном разборчиво, чуть внаклон, крупно, как бы с плечами у многих букв. Этого абзаца Милюков вчера не видел, читал теперь в первый раз.