Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2

Поехал в Таврический – и там князь Львов встретил светлейшей улыбкой:

– Павел Николаевич! Надо остаться. Гучков – другое дело, его, говорят, в армии не любят. Но вы!…

Нет, Гучков – не другое дело. Теперь, убедясь, что должен остаться, Павел Николаевич должен был убедить и Гучкова остаться. Гучков не был связан ночным спором, никаким уговором, но очевидно тот же неумолимый демократический принцип нависал и над ним.

Пошёл Милюков по Таврическому искать Гучкова. Наверно, он был у себя в военной комиссии, наверху.

Да, крепко и странно связала их судьба! Всегда противники, соперники, и вот впряжены заодно в единую колесницу. И вот сегодня только двое они, сотрясатели романовского трона, – только двое они и стояли за монархию!

И сейчас в новом правительстве кого понимал Милюков вровень с собою и по силе и по политическому опыту – только, конечно, Гучкова. И в этом возлелеянном общественном кабинете, куда Милюков привёл Россию через Блок, – в этом кабинете единственный соперник Гучков и был ему настоящий союзник.

Наверху, в душной комнате с низким потолком, он и нашёл Гучкова над бумагами и в окружении военных.

Вызвал его, пошли ещё куда-то, в другую комнату.

Гучков был очень хмур, устал, ничего радостно министерского не было в нём.

Остались одни, сели через столик, Милюков сказал:

– Александр Иваныч. Наши юристы считают, что формальных поводов к нашей отставке нет.

– Каких формальных поводов? – искоса нахмурился Гучков.

– В смысле неоказанного нам доверия или невозможности сотрудничать при безмонархическом статуте.

– Да что же можно теперь сделать? – развёл Гучков руками. – Чем же и как теперь можно скрепить, удержать всё?… Россию? Не формальные поводы, а удержать нечем. Всё пропало.

Погасший он был, тёмный, старый, измученный.

Но с возвращённой уверенностью, твёрдым голосом уговаривал Милюков:

– Справимся, Александр Иваныч! Вместе – вытянем. Только не падайте духом, не уходите в отставку! Вы же только и поможете нам организовать сильную власть, сильную армию. Без вас – я не вижу…

Хотя – видел уже и без него, но действительно трудно.

Гучков сидел такой же погасший. Даже разбитый.

– Вообще не понимаю… Пока я ездил – вы поспешили объявить правительство, поспешили объявить договор с Советом. А ведь это – кандалы на ноги. Что вы им пообещали – вы подумали? – невывод войск из Петрограда. Как вы могли без меня? Я думал – вы дождётесь меня, дождётесь акта отречения. А теперь – что за комбинация получается? Не понимаю. Я – монархист, при чём теперь я?

– Но ведь и вы, Александр Иваныч, поспешили взять необдуманную форму отречения, мы так не уговаривались. А вы нас – разве не поставили в тупик?

Да что ж теперь травить попусту, – надо наоборот сплачиваться, сговариваться.

Гучкову – тоже из правительства уходить не хотелось. Тоже не представлял он, как Россию бросить без руководства.

395

На всех фотографических карточках выражение получалось у Вари – худенькой неудачницы, которое она скрывала гордым или даже победным видом.

И так весела иногда, больше чем есть, руками размахивая, так уверенна, больше чем есть, а под этим, в узине, в глубине – одна, одна…

Пятигорская сирота, сверх надежд своих прожила она вот четыре года в Петербурге, кончала Бестужевские курсы, а жизнь её так и не наполнилась: набитие головы никак не передавалось в грудь. Кончала Бестужевские курсы – и вот поедет учительницей куда-нибудь в глушь, и петербургское обманное сверкание окончится на этом.

Ещё в пятигорское время Варя чисто пела, любила петь, – и где же попеть как не в церкви? Неприятно быть орудием невежества, но где же попеть? И в Петербург-то она сперва поехала учиться именно пению, её обнадёживали, что при успешном развитии голоса можно попасть и на сцену. Но ничтожное мужское внимание, подруги и зеркало скоро открыли Варе, что на сцене ей не бывать: по извращённости также и этого вида человеческой деятельности, сцене мало было только пения, нужна была ещё так называемая красота. И этому всеобщему тупому заговору пришлось уступить и курсы пения покинуть.

Как будто кто-то мог доказать, определить точными словами, в чём состоит или не состоит красота. Плеханов убедительно показал, как это понятие радикально меняется с эпохами, и то, что считалось когда-то красивым, признаётся со временем некрасивым, и наоборот. Для мужчин разумных зыбкое понятие женской «красоты» совсем не должно было бы иметь реального значения. Да линию носа выправляют, говорят есть такие приборчики… А ножки у Вари – лёгкие, тонкие, хоть в балет.