Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2

А Лукомский и Клембовский – ну разве это были руководители для Ставки?

И чувство унижения у Свечина с каждым днём не миновало, а углублялось. Зачем был весь его – и их – военный вид, военный язык, военная манера мыслить, шашка на боку, пистолет за поясом, если во власти одряхлевших генералов-баб они были обречены носить бумажки от стола к столу и ждать решения от каких-то болтунов из Петрограда, и не мочь защитить даже свои войска от дыхания разложения?

Офицер в составе действующих войск может быть могучим – по своим распоряжениям, и может быть ничтожным – по своей подчинённости. Эти погоны на плечах и дают много, и отбирают много.

Свечин от первого дня считал, что мятеж надо давить, что все эти оттяжки, уступки, мнимое успокоение – только проигрыш армии и России. Но ещё вчера утром он никак не предвидел, до чего катастрофно покатится. Никак невозможно было предвидеть, что хмурый старик Алексеев измыслит блок Главнокомандующих для отречения и что этот блок так легко и быстро составится, даже включая Эверта. Что отречение от престола российского государства будет достигнуто всего в несколько часов, без единого выстрела, без вывода одного батальона, – этого не мог предвидеть никогда ни один нормальный человек.

Но не меньше удивлялся Свечин, какой в нём самом за эти два дня произошёл поворот к Государю. Во всю эту войну он не прощал ему ни его личного Верховного Главнокомандования, ни ещё больше – упущений от того. Свечин видел и помнил десяток крупных ошибок и десятки мелких, которые все мог царь остановить или исправить, если б не состоял в каком-то ублажённом отрешении. Именно робости, слабости, военной бесталанности Свечин не мог ему простить – и думал, что в этом не повернётся никогда и на 5 градусов.

И вдруг вчера под вечер он повернулся к нему едва ли не на 90. Произошло это в тот момент, когда подполковник Тихобразов принёс в оперативное отделение промежуточную псковскую телеграмму, ответ Данилова на понукания Ставки. Там сообщалось, что ждутся депутаты, а пока в длительной беседе со старшими генералами Северного фронта Его Величество выразил, что нет той жертвы, которой бы он не принёс для истинного блага родины .

Это было так не делово, не военно, не соответствовало императорской командной высоте, ни истинному соотношению сил, ни правильному направлению жертвы, это был – крик боли, когда бессердечно расплющили кисть, – но именно этот бесхитростный крик и прорезал. В этом внезапном крике выливалось само нутро, как оно есть, в этом крике нельзя было солгать, – и осветилось, всем, что их отдалённый, замкнутый, непонятный император – на самом деле только и имел в душе, что самого себя готов принести в жертву России.

Только не знал – как.

И сделал это наихудшим образом.

И не в силах оправдать его за ошибки, кончая этой, – Свечин вдруг потерял ожесточение обвинять его. Царь был виноват, виноват, виноват, – но он не видел, не знал, не понимал, а значит как будто и не виновен. На этой вершине власти, которую он занял не домоганием, а по несчастью, он проступался, ошибался – и вот ошибся за целую Россию, а не было жестокости казнить его.

Стало его жалко.

И это чувство сохранилось и даже усилилось, когда несколько ночных часов они, полдюжины офицеров и злоироничный великий князь Сергей Михайлович, сидели, сидели в комнате рядом с аппаратной, всё ожидая розового решения, а Псков отговаривался – «для Ставки на аппарате нет телеграмм», – и наконец потекла лента об отречении. И само отреченье потом. И в несколько голосов вскричали: Михаил!

И само отречение было – такой же крик боли. Не государственно размысленное, но с отцовским охранительным движением – «не желая расстаться с любимым сыном нашим»…

Столько лет бережа сына для престола – теперь поберечь сына от престола?

И к чему пришлось всё это отречение, если те, кто его требовали, – тут же потребовали, чтоб его не было, скрыть?

И – как это теперь всё зависало? во что?

День 3 марта густился, переполненный не доходящими в Ставку таинственными событиями. В Могилёве средь жителей – уже слухи. А вот и прорвались и были нарасхват первые газеты, сегодня и «Русское слово» из Москвы. Пьяный разнузданный «приказ №1», да не какого-нибудь хоть полковника, но какого-то «Совета рабочих депутатов», – любой штатский лапоть напишет приказ, а военным его выполнять? И Приказ №1 Николая Николаевича, – в этот день они столкнулись в Ставке, – один «приказ» на уничтожение армии, другой – на восхваление витязей земли русской. А тем временем отрекшийся Государь ехал и ехал в Ставку назад, для цели уже непонятной: не было тут ни единого дела, которое он должен был бы кому-то передавать, всё вращалось и без него. Как вырванный зуб, как оторванный палец, он тянулся вернуться на прежнее место, где уже не мог срастись.